Тема 2

Основные школы

и концепции

культурологии

ГЕРДЕР ИОГАНН ГОТФРИД

Идеи к философии истории человечества М.: Наука,: 1977.-С. 37:

...Что дано всякой горной породе, всякой почве на Земле – так это общий закон, управляющий всеми творениями, и закон этот заключается в строе, определенном виде, особом существовании всего. Ни у водного существа всего этого нельзя отнять, ибо все свойства и проявления каждого зависят от этого закона. Безмерная цепь спускается с небес и связывает воедино и творца мира, и мельчайшую песчинку, потому что есть свой вид и у песчинки, и песчинки нередко складываются в прекрасные кристаллы. И самые смешанные существа, если говорить об их частях, следуют тому же закону...

С. 39 – 40:

Флора по органическому своему строению сложнее любых почв и пород земных недр, и занимает она на Земле такую обширную сферу, что теряется и в земле, но в виде некоторых побегов и подобий она приближается и к царству животных. У растения есть нечто подобное жизни, есть возрасты жизни, есть пол, растения оплодотворяются, рождаются и умирают. Поверхность Земли сначала была готова для растений, потом уж для животных и человека; растения опережают человека и животных, и разные виды травы, плесень, мох уже льнут к тому голому камню, на котором нет места для животного существа. Если рыхлая земля способна принять в себя семена растений, если луч солнца согревает их, они прорастают и, умирая, приносят свои плоды, потому что прах их лучше хранит и обогревает новые растения. Так покрываются цветами и травою скалы, и болота со временем превращаются в ковры из растений и цветов. И, разлагаясь, неуемная флора Земли обогревает темницу природы, и тут растут живые существа и развивается вся культура Земли...

С. 45:

Животные – старшие братья людей. Людей еще не было, а животные были, и позднее, куда ни приходили люди, местность была уже занята и по крайней мере некоторые стихии были населены – иначе

27

чем бы стали питаться пришельцы, если не одной травой? Итак, односторонней и неполной будет история человека, если рассматривать его вне связи с животным миром...

С. 46:

...Повсюду человек вступил на Землю, уже обитаемую, – все стихии, все болота и реки, песок и воздух полнились живыми существами или наполнялись новыми родами живых существ, а человеку пришлось добывать для себя место, чтобы воцариться и царить, пользуясь божественным искусством хитрости и силы. История того, как удалось человеку достичь господства в мире, – это история человеческой культуры, и самые некультурные народы причастны к этой истории – вот, можно сказать, самая важная глава в истории человечества. Сейчас я замечу только, что люди постепенно установили свое господство над животными, а устанавливая свое господство, почти всему и научились у животных. Животные были живыми искрами божественного разумения, и свет от этих искр человек весь направлял на себя, собирал его в круг, более тесный или более широкий, – относится это к питанию, образу жизни, одежде, ловкости, умениям, искусствам, влечениям и стремлениям. Чем больше учится человек у животных, чем с большим умом учился он и чем умнее были животные, у которых он учился, чем больше приучал он их к себе, чем более близок к ним был, воюя с ними или мирно с ними сосуществуя, тем больше выигрывало воспитание его как человека, а потому история человеческой культуры – это в большой мере зоология и география...

С. 124:

...Лестница постепенного развития, утончения, проходит через всю низшую природу, а что же делать, когда доходит она до самых благородных и могучих созданий природы? Может быть, остановиться или повернуть назад? Питание, в котором нуждалось животное, состояло в растительных силах, которые должны были влить жизнь в растительные ткани его тела; сок мышц и нервов уже не служит пищей ни для какого существа на Земле. Даже и кровь утоляет только жажду хищников, а племена, гонимые пристрастием или нуждой, проявляют звериные наклонности, когда в своей жестокости решают испробовать ту живую пищу, какой питается зверь. Получается, что царство мыслей и реакций, как это и требует его природа, лишено здесь видимого продолжения и перехода, а культура народов положила первым законом человеческого чувства не есть мяса вместе с кровью, в которой – душа животного...

В царстве людей царит величайшее многообразие склонностей и задатков; нередко мы поражаемся им, видим в них нечто чудесное или противоестественное, но мы не понимаем их. А поскольку и эти

28

склонности и задатки не лишены своих органических оснований, то возможно, – если только допустимо строить предположения относительно этой скрытой мраком мастерской, в которой природа выковывает свои формы, – рассматривать человеческий род как великое слияние низших органических сил, которые должны достигнуть в облике человеческом гуманной культуры.

Но что же дальше? Человек был на Земле образом Бога, наделен был самым сложным и тонким органическим строением, какое только может быть на Земле, – так что же, теперь идти ему назад и превращаться в камень, в растение, в слона? Или колесо творения остановилось и уже не приводит в движение других колес? Последнее немыслимо, потому что в царстве верховного блага и мудрости все связано между собой и сила воздействует на силу во всеобщей взаимосвязанности целого. Бросим же взгляд назад и посмотрим, как позади нас все постепенно созревает, подготавливая человеческий облик, и как в нас самих обретаются лишь самые первые задатки и бутоны будущего человеческого предназначения, для которого целенаправленно воспитывает нас творец; если все это так, то или вся целенаправленность, вся взаимосвязь природы – просто сон, или же и человек тоже идет вперед (какими путями – вопрос другой). Давайте же посмотрим, как укажет нам этот путь вперед вся в целом природа человека?

С. 131:

Цель нашего земного существования заключается в воспитании гуманности, а все низкие жизненные потребности только служат ей и должны вести к ней. Все нужно воспитывать: разумная способность должна стать разумом, тонкие чувства – искусством, влечения – благородной свободой и красотой, побудительные силы – человеколюбием...

С. 132:

...Всякое животное достигает того, чего должно достичь, для чего придано ему его органическое строение, и только человек не достигает, и все потому, что цель его высока, широка, бесконечна, а начинает он на Земле с малого, начинает поздно и столько внешних и внутренних препятствий встречает на своем пути! Животного ведет его инстинкт, дар матери-природы; животное – слуга в доме всевышнего отца, оно должно слушаться. А человек в этом доме – дитя, и ему нужно сначала научиться всему: и самым жизненно необходимым инстинктам, и всему, что относится к разуму и гуманности. А учит он все, не достигая ни в чем совершенства, потому что вместе с семенами рассудительности и добродетели он наследует и дурные нравы, и так, следуя по пути истины и душевной свободы, он отягчен цепями, протягивающимися еще к самым началам человеческого рода. Следы, оставленные божественными людьми, жившими до него, живущими

29

рядом с ним, перепутаны со следами других, истоптаны, потому что тут же бродили и звери, и грабители; и следы их, увы! нередко были привлекательнее следов немногих избранных, великих и благородных людей. Вот почему придется или же винить Провидение, что оно поместило человека так близко к животному, а в то же время отказало человеку, который не должен был стать животным, в ясности, твердости и уверенности, таких, что они служили бы его разуму вместо животного инстинкта, – многие и осуждали Провидение; или же иначе нам придется считать, что жалкое начало – это свидетельство бесконечного поступательного развития человека. Тогда человек сам должен будет обрести необходимую ступень света и уверенности, положив на это свой труд, – человек, руководимый своим Отцом, должен благодаря собственным усилиям стать существом свободным и благородным – и он им станет. И человек – пока только человекоподобный – станет человеком, и расцветет бутон гуманности, застывающий от холода и засыхающий от зноя, он расцветет и явит подлинный облик человека, его настоящую, его полную красоту.

Итак, мы без труда можем предчувствовать, что же от нашего теперешнего существа перейдет в мир тот, иной, —ясно, что: вот эта наша Богоподобная гуманность, бутон, скрывающий внутри себя истинный облик человечества...

С. 133:

...Если мы посмотрим, каким путем идет природа, создавая животных на более низких ступенях развития, если мы заметим, что пластическая художница шаг за шагом отбрасывает все неблагородное и смягчает жизненную нужду, как возделывает все ростки духовного, как все утончает и утончает тонкое, как все украшает и оживляет прекрасное, то мы можем довериться незримой руке художницы и будем уверены, что распускающийся бутон человечности предстанет в ином мире в таком облике, который и будет подлинным божественным обликом человека, таким, что величия и красоты его не сможет представить ни одно человеческое земное чувство. Так и напрасно сочинять; и хотя я глубоко уверен, что все ступени творения точнейшим образом взаимосвязаны и что поэтому органическая сила нашей души, предаваясь самым чистым и духовным своим упражнениям, сама закладывает основу своего будущего облика или, по крайней мере, сама не ведая о том, начинает постепенно ткать ту ткань, которая послужит ей облачением, пока лучи высшего солнца не пробудили самых сокровенных, от нее самой утаенных до поры, до времени сил, то все же дерзость – предписывать творцу законы строения существ в мире, устройство которого нам совершенно не известно. Довольно того, что все превращения в низших царствах природы – это совершенствование и что потому в наших руках есть по крайней мере указания

30

на тот грядущий мир, созерцать который мы не способны, не способны по причине высшего порядка. Цветок перед нами – это сначала проросшее семя, потом побег; появляется бутон, и вот наконец выходит цветок, переживающий свои возрасты по такому земному распорядку. Подобные перерастания и превращения можно наблюдать у многих существ, и среди них известным символом стала бабочка. Смотри, вот ползет по земле безобразная, служащая примитивному инстинкту гусеница; но вот час ее пришел, и смертельная усталость одолевает ее; она упирается, она скрючивается; и ткань для савана и некоторые органы будущего ее существования – уже внутри ее. А теперь развиваются кольца и ищут выхода скрытые внутри органические силы. Сначала превращение идет медленно и кажется разрушением: десять ножек остается на коже, которую совлекла с себя бабочка, и еще уродливы члены нового существа. Но постепенно и они образуются и устанавливаются в ряд, но само существо спит, пока не сложится все целиком, – а тогда стремится к свету, и развитие быстро подходит к концу. Несколько минут и нежные крылышки вырастают в пять раз по сравнению с тем, какими были они под покровом савана, и они наделены упругостью и всем блеском лучей, какой только может быть под нашим солнцем, и они, многочисленные, большие, понесут бабочку, словно на крыльях Зефира. Все строение переменилось, теперь бабочка ест не грубые листья, а пьет нектарную росу из чашечки цветка. И предназначение у нее другое: не грубому кормовому инстинкту служит она, а инстинкту тонкому – любви. Кто бы подумал, что в облике гусеницы скрывается бабочка? Кто бы узнал, что гусеница и бабочка – это одно и то же существо, если бы не доказывал этого опыт? А ведь эти две различные формы существования – это два возраста одного и того же существа, на одной и той же земле, где круг органического творения все время начинается заново, сколь же прекрасные превращения скрывает лоно природы, если круг органического творения шире, а возрасты охватывают не один мир! Итак, надейся, человек, и не пророчествуй – вот твой венец, спорь о нем. Отбрось все нечеловеческое, стремись к истине, благу и Богоподобной красоте, и ты достигнешь своей цели...

С. 135 - 136:

Большинство людей – животные, они принесли с собой только способность человечности, и ее только нужно воспитывать, воспитывать с усердием и трудами. А как мало людей, в ком подобающим образом воспитана человечность! И у самых лучших – как нежен, как хрупок этот взращенный в них божественный цветок! Животное в человеке всю жизнь жаждет управлять человеком, и большинство людей с готовностью уступают ему. Животное не перестает тянуть человека к земле, когда дух возносит его, когда сердце его хочет выйти на вольные просторы, а поскольку для человеческого существа близкое

31

сильнее дальнего и зримое мощнее незримого, то нетрудно заключить, какая чаша весов перевесит. Человек не умеет радоваться чистой радостью и плохо приспособлен к чистому познанию и чистой добродетели! А если бы был приспособлен, – как мало привык он ко всей этой чистоте! Самые благородные союзы разрушаются низменными влечениями, как морское странствие жизни нарушают противные ветры, и творец, милосердный и строгий, соединил ту и другую напасть, чтобы оно укрощало другое и чтобы побег бессмертия воспитывался в нас не столько нежными западными ветерками, сколько суровыми ветрами севера. Кто испытал многое, многому научился; ленивый и праздный не знает, что скрыто в нем, и тем более не знает, что может и на что способен, и никогда не чувствовал радости от своих дел. Жизнь – это борьба, а цветок чистого, бессмертного духа гуманности – венец, который нелегко завоевать. Бегуна ждет в конце цель, но борца за добродетель – венок в минуту его смерти...

С.206:

Обычно народы, населяющие Землю, делят на охотников, рыбаков, пастухов, земледельцев, согласно такой классификации определяют и достоинства их культуры и в самой культуре видят необходимое следствие того или иного образа жизни народа. Прекрасно, если бы только все различные образы жизни получили строгое определение, но ведь они меняются с каждой новой страной, с каждым новым краем и смешиваются так, что весьма затруднительно применять чистую классификацию на практике. Гренландец убивает китов и тюленей, охотится на оленя – он охотник и рыбак; но совсем другой рыбак – негр и совсем другой охотник араук, ищущий добычу в пустынных Андах. Пастухи – бедуин и монгол, лапландец и перуанец, но как не похожи они друг на друга: один пасет верблюдов, другой – лошадей, третий – оленей, четвертый – альпаков и лам. Земледелец в Квидахе (государство на территории современного Бенина) и земледелец-японец не похожи друг на друга, как не похожи купец-англичанин и торговец-китаец.

А кроме того, одна потребность еще и не рождает культуры, если даже в народе спят силы, которые ждут своего развития, как только человеческая леность примирится с недостатком и произведет на свет дитя, имя которому – спокойная жизнь, человек готов жить по-старому, и его лишь с трудом можно заставить что-то изменить и улучшить. Итак, необходимо, чтобы воздействовали и другие причины, определяющие образ жизни, какой ведет народ...

С. 228 – 229:

Человек не рождает себя сам, не рождает он и свои духовные силы. Сам зародыш – наши задатки – генетического происхождения, как и строение нашего тела, но и развитие задатков зависит от судьбы;

32

судьба поселила нас в той или иной земле и приготовила для нас средства воспитания и роста. Нам пришлось учиться даже смотреть и слушать, а что за искусство требуется, чтобы научиться языку, главному средству выражения наших мыслей, – не тайна ни для кого. Весь механизм человека, характер возрастов, длительность жизни – все таково, что требует помощи извне...

...Человек – это искусно построенная машина, наделенная генетической диспозицией и полнотой жизни; но машина не играет на самой себе, и даже самому способному человеку приходится учиться играть на ней. Разум – это соединение впечатлений и практических навыков нашей души, сумма воспитания всего человеческого рода; и воспитание его человек довершает, словно посторонний самому себе художник, воспитывая себя на чужих образцах.

Таков принцип истории человечества; не будь этого принципа, не было бы и самой истории. Если бы человек все получал от себя, изнутри себя, если бы все полученное он развивал отдельно от предметов внешнего мира, то существовала бы история человека, но не история людей, не история целого человеческого рода. Но поскольку специфическая черта человека состоит как раз в том, что мы рождаемся, почти лишенные даже инстинктов, и только благодаря продолжающемуся целую жизнь упражнению становимся людьми, поскольку сама способность человека к совершенствованию или порче основана на этой особенности, то вместе с тем и история человечества необходимо становится целым, цепью, не прерывающейся нигде, от первого до последнего члена, – цепью человеческой общности и традицией воспитания человеческого рода.

Поэтому мы и говорим о воспитании человеческого рода, что каждый человек лишь благодаря воспитанию становится человеком, а весь человеческий род существует лишь в этой цепи индивидов...

С. 230 - 231:

Человек воспитывается только путем подражания и упражнения: прообраз переходит в отображение, лучше всего назвать этот переход преданием, или традицией. Но нужно, чтобы у человека, подражающего своему прообразу, были силы, чтобы он воспринимал все, что сообщают, что передают ему, что возможно сообщить и передать ему, чтобы он усваивал и преобразовывал в свое существо все это сообщенное. Итак, что, сколько он воспримет, как и что усвоит, применит и употребит, – все это зависит только от присущих человеку сил, а в таком случае воспитание человеческого рода – это процесс и генетический, органический; процесс генетический – благодаря передаче традиций, процесс органический – благодаря усвоению и применению переданного. Мы можем как угодно назвать этот генезис чело-

 33

века во втором смысле, мы можем назвать его культурой, то есть возделыванием почвы (согласно этимологии латинского слова ), а можем вспомнить образ света и назвать просвещением, тогда цепь культуры и просвещения протянется до самых краев земли. Калифорниец и обитатель Огненной Земли научились делать лук и стрелы, – у них есть язык, есть понятия, они знают искусства и упражняются в них, но тогда это уже культурный и просвещенный народ, хотя и стоящий на самой низкой ступеньке культуры и просвещения. Различие между народами просвещенными и непросвещенными, культурными и некультурными – не качественное, а только количественное. На общей картине народов мы видим бессчетные оттенки, цвета меняются с местом и временем, – итак, здесь все дело в том, с какой точки зрения смотреть на изображенные на картине фигуры. Если мы примем за основу понятие европейской культуры, то, конечно, найдем ее только в Европе; а если мы проведем искусственные различения между культурой и просвещением, хотя ни культура, ни просвещение не существуют по отдельности, то мы еще более удалимся в страну фантазий. Но мы останемся на земле и посмотрим, посмотрим сначала в целом и общем, что за воспитание человека являет нам сама природа, которой ведь лучше всего должны быть известны характер и предназначение созданного ею существа, – и вот оказывается, что такое воспитание есть традиция воспитания человека для одной из форм человеческого счастья и образа жизни. Где существует человек, там существует и традиция, бывает и так, что среди дикарей традиция действеннее всего заявляет о себе, хотя она и относится к узкому, ограниченному кругу. Если человек живет среди людей, то он уже не может отрешиться от культуры, – культура придает ему форму или, напротив, уродует его, традиция захватывает его и формирует его голову и формирует члены его тела. Какова культура, насколько податлив материал, от этого зависит, каким станет человек, какой облик примет он. Дети, оказавшись среди животных, приносили к ним человеческую культуру, если прежде жили с людьми, – об этом свидетельствует большинство примеров; но если ребенка с момента его рождения отдать на воспитание волчице, то он останется единственным на Земле человеком, совершенно лишенным культуры...

С. 232:

Всем творениям Бога присуща цельность, – если дамке каждое отдельное творение входит в совершенно необозримое целое, то, с другой стороны, каждое само по себе – тоже целое, оно заключает в себе божественность своего предназначения. Так – растение, так – животное; неужели с человеком и его предназначением иначе? Неужели тысячи людей рождаются ради одного, все прошлые поколения – ради

34

последнего, всякий индивид – ради рода, то есть ради абстрактного наименования? Нет, премудрый не играет – он не творит отвлеченных сновидений; каждое свое чадо любит он, как отец, в каждом ощущает он самого себя, как если бы сотворенное им существо было единственным на целом свете. Все его средства – цели, все цели – средства целей еще более великих, в которых, все совершая и все завершая, Бесконечный открывает свою сущность. Итак, в том, что такое каждый человек, чем он может быть, по необходимости заключена цель человеческого рода, – но что за цель? Счастье и человечность, какие возможны на этом месте, в этой степени, в этом звене цепи, охватывающей весь человеческий род. Итак, где бы ты ни был рожден, кем бы ты ни был рожден, человек, ты всегда тот, кем должен был стать, – не бросай цепь, не старайся перешагнуть через нее, но прилепись к ней! Лишь во взаимосвязи ее звеньев, в том, что усвоишь ты и отдашь, в этой двуединой деятельности мир твой и жизнь.

Во-вторых. Как бы ни льстило человеку, что Бог выбрал его себе в помощники, предоставив человеку и ему подобным воспитываться и развиваться на земле, все же самое это избранное Богом средство показывает все несовершенство нашего земного существования, – мы, говоря по существу, еще не люди, а только становимся людьми...

С.233:

...Цепь развития, воспитания превращает развалины в целое, в этом целом пропадают, правда, фигуры людей, но дух человеческий живет, не ведая смерти, и трудится, не ведая усталости. Вечно славятся имена, которые, словно гении человечества, сияют в истории культуры, которые, словно яркие звезды, встают в ночи времен! Пусть зоны разрушат многое в здании культуры, пусть золото втопчут в грязь забвения; труды человеческой жизни не были напрасны, ибо все, что Провидение желало спасти в творении своем, оно спасло, сохранило в иных формах...

О златая цепь развития, ты опутываешь Землю, пронизываешь всех индивидов и достигаешь трона Провидения, – я увидел тебя-, я высмотрел самые прекрасные твои звенья, я следовал за чувствами отца, матери, друга, наставника, и теперь история для меня – уже не ужас и опустошение на священной земле, как думал я раньше...

С.234:

...Труды людей не погибли. Из праха всего благого возрастало семя грядущего, политое кровью, оно росло и обретало неувядающий венец. Механизм переворотов уже не вводит меня в заблуждение, нашему человеческому роду потрясения нужны, как волны – водной глади, для того чтобы озеро не превратилось в болото. Гений человечности вечно обновляет свой облик, вечно расцветает и вновь возрождается в народах, поколениях, племенах.

35

С. 237:

...Все же все наше развитие, вся наша культура привязаны к этой цепи, и мы не можем избегнуть ее...

С. 267:

...Одним из первых шагов человека к культуре было приручение животных... С обработкой земли, с выращиванием растений все обстояло точно так же, как и с животными...

С. 268 - 269:

...Самое трудное искусство, которому выучивается культура, – это искусство управления государством...

С. 440-441:

Человечество – эскиз плана, столь изобилующий силами и задатками, столь многообразный набросок, а в природе все настолько зиждется на самой определенной, конкретной индивидуальности, что великие и многообразные задатки человечества могу быть лишь распределены среди миллионов живущих на нашей планете людей и как-то иначе вообще не могут проявиться. Рождается на земле все, что может рождаться, и пребывает на земле все, что может обрести постоянство согласно законам природы....

Поскольку каждый человек сам по себе существует лишь весьма несовершенно, то в каждом обществе складывается некий высший максимум взаимодействующих сил. И эти силы, неукротимые, беспорядочные, бьются друг с другом до тех пор, пока противоречащие правила, согласно действующим законам природы, никогда не ошибающимся, не ограничивают друг друга, – тогда возникает некий вид равновесия и гармонии движения. Народы видоизменяются в зависимости от места, времени и внутреннего характера; всякий народ несет на себе печать соразмерности своего, присущего только ему и несопоставимого с другими совершенства. Чем чище и прекраснее достигнутый народом максимум, чем более полезны предметы, на которых упражняются совершенные силы его души, чем тверже и яснее узы, связывающие все звенья государства в их сокровенной глубине, направляющие их к добрым целям, тем прочнее существование народа, тем ярче сияет образ народа в человеческой истории. Мы проследили исторический путь некоторых народов, и нам стало ясно, насколько различны, в зависимости от времени, места и прочих обстоятельств, цели всех из устремлений. Целью китайцев была тонкая мораль и учтивость, целью индийцев – некая отвлеченная чистота, тихое усердие и терпеливость, целью финикийцев – дух мореплавания и торговли. Вся культура греков, особенно афинская культура, была устремлена к максимуму чувственной

36

красоты – и в искусстве, и в нравах, в знаниях и в политическом строе. Спартанцы и римляне стремились к доблестям героического патриотизма, любви к отечеству, но стремились по-разному. Поскольку во всех подобных вещах главное зависит от времени и места, то отличительные черты национальной славы древних народов почти невозможно сопоставлять между собой.

И тем не менее мы видим, что во всем творит лишь одно начало – человеческий разум, который всегда занят тем, что из многого создает единое, из беспорядка – порядок, из многообразия сил и намерений – соразмерное целое, отличающееся постоянством своей красоты. От бесформенных искусственных скал, которыми украшает свои сады китаец, и до египетской пирамиды и до греческого идеала красоты – везде виден замысел, везде видны намерения человеческого рассудка, который не перестает думать, хотя и достигает разной степени продуманности своих планов. Если рассудок мыслил тонко и приблизился к высшей точке в своем роде, откуда уже нельзя отклониться ни вправо, ни влево, то творения его становятся образцовыми; в них – вечные правила для человеческого рассудка всех времен. Так, например, невозможно представить себе нечто высшее, нежели египетская пирамида или некоторые создания греческого и римского искусства. Они, все в своем роде, суть окончательно решенные проблемы человеческого рассудка, и не может быть никаких гаданий о том, как лучше решить ту же проблему, и о том, что она будто бы еще не разрешена, ибо исчерпано в них чистое понятие своего предназначения, исчерпано наиболее легким, многообразным, прекрасным способом. Уклониться в сторону значило бы впасть в ошибку, и, даже повторив ошибку тысячу раз и бесконечно умножив ее, все равно пришлось бы вернуться к уже достигнутой цели, к цели величайшей в своем роде, к цели, состоящей в одной наивысшей точке.

А потому одна цепь культуры соединяет своей кривой и все время отклоняющейся в сторону линией все рассмотренные у нас нации, а также все, которые только предстоит нам рассмотреть. Эта линия для каждой из наций указывает, какие величины возрастают, а какие убывают, и отмечает высшие точки, максимумы достижимого...

С.442:

История отдельных научных дисциплин, история отдельных народов должна исчислить подобные максимумы, и мне хотелось бы, чтобы по крайней мере о самых знаменитых народах и о самых известных временах была написана такая история, потому что сейчас мы можем говорить только об истории человечества в целом и об основном ее состоянии, присущем ей в самых разных формах, в самых различных климатических зонах. Вот это основное состояние человеческой истории – гуманный дух, то есть разум и справедливость во

37

всех классах, во всех занятиях людей, и ничто иное. И притом состояние это – основное не потому, что так захотелось какому-нибудь тирану, и не потому, что сила традиции переубедила всех людей, но таковы законы природы, и на них зиждется сущность человеческого рода. И даже самые порочные установления человечества как бы обращаются к нам: «Если бы не сохранялся в нас некий отблеск разума и справедливости, то нас давно бы не было на свете и мы вообще никогда бы не возникли». Вот – точка, с которой берет начало вся ткань человеческой истории...

С. 444 - 445:

...Вообще говоря, дорога культуры на нашей земле, дорога с поворотами, резкими углами, обрывами и уступами, – это не поток, что течет плавно и спокойно, как широкая река, а это низвергающаяся с покрытых лесом гор вода; в водопад обращают течение культуры на нашей земле страсти человеческие. Ясно, что весь порядок нашего человеческого рода рассчитан и настроен на такие колебания, на такую резкую смену. Мы ходим, попеременно падая в левую и в правую стороны, и все же идем вперед, – таково и поступательное движение культуры народов и всего человечества...

С.450:

...Не следует нам сомневаться и в том, что всякая благая деятельность человеческого рассудка неизбежно споспешествует гуманному духу и всегда будет содействовать его развитию. Занявшись земледелием, люди перестали пожирать друг друга и кормиться желудями; человек обнаружил, что сладкие дары Цереры накормят его сытнее, пристойнее и человечнее чем плоть братьев и желуди, тогда более мудрые люди установили свои законы, и человек был вынужден исполнять их. Начав строить дома и города, человек перестал жить в пещерах, и законы человеческого общежития уже запрещали убивать несчастного чужестранца. Торговля сблизила людей, и по мере того как люди усваивали преимущества торговли, неизбежно сокращалось число убийств, подлогов и обманов, – все это признаки неразумия в торговых делах. Число полезных искусств возросло, неприкосновенность собственности была обеспечена, труд людей облегчен, плоды труда распространялись по земле, а тем самым, была заложена основа для культуры, для духа гуманности. Какие затраты труда стали ненужными, когда изобретено было книгопечатание! Как способствовало оно обращению среди людей мыслей, наук, искусств! Пусть теперь китайский император Сян-Ти попробует изничтожить все книги Европы – это будет попросту невозможно сделать. И если бы финикийцы и карфагеняне, греки и римляне знали искусство книгопечатания, то разорителям их земель не так легко

38

было бы погубить все памятники их словесности; это, наверное, было бы невозможно. Пусть обрушаться на Европу дикие народы – с нашим военным искусством им не совладать, и новый Аттила не сможет пройти от Черного и Каспийского моря до Каталаунских полей. Пусть восстает сколь угодно много попов, сластолюбцев, мечтателей, тиранов, им не вернуть ночь средневековья. А поскольку от человеческого и от божественного искусства не бывает пользы большей, чем когда дарует оно нам свет и порядок, но еще и сверх того – по своей внутренней природе распространяет и хранит в мире свет и порядок, то возблагодарим творца, он рассудок сделал существом человека, а искусство (В самом широком смысле – как умение, художество) – существом рассудка. Рассудок и искусство – вот тайна и средство укрепляющегося миропорядка.

С. 603 - 606.

1. Города Европы стали как бы военными лагерями культуры, горнилом трудолюбия, началом нового лучшего хозяйственного строя, без которого земля эта до сих пор оставалась бы невозделанной пустыней. Во всех городах бывших римских владений в той или иной степени сохранились римские искусства и ремесла; в тех краях, которыми Рим не владел, города стали бастионами, отразившими натиск варваров, – убежищем для людей, торговли, искусства, промыслов. Вечная благодарность тем правителям, которые строили города, покровительствовали им, даровали им права и привилегии, ибо вместе с городами возникали такие жизненные формы, в которых ощущалось уже тихое дыхание общественности; сложились аристократически-демократические организмы, члены которых бдительно следили друг за другом, враждовали, боролись друг с другом, но в результате только укрепляли общую безопасность, поощряли дух соревнования в труде, неутомимое усердие. В городских стенах, на малом пространстве теснились все, что только могли пробудить, создать прилежание, находчивость, гражданская свобода, хозяйство, порядок, нравственность; законы некоторых городов – это подлинные образцы бюргерской мудрости. И патриции, и подлый люд пользовались благодаря этим законам гражданскими правами – первое имя, которое дано было общей свободе. В Италии возникли республики, торговые пути которых заходили куда дальше, чем когда-либо у Афин или Спарты; по эту сторону Альп не только выдвинулись отдельные города, трудившиеся и торговавшие не покладая рук, но между этими городами завязались отношения, сложились союзы городов и, наконец, целое купеческое государство, влияние которого простиралось на Черное, Средиземное моря, на Атлантический океан, на моря Северное и Восточное. Эти города расположены были в Германии и в Нидерландах, в северных государствах, в Польше,

39

Пруссии, России, Ливонии, над ними царил Любек; крупнейшие центры торговли в Англии, Франции, Португалии, Испании и Италии примкнули к союзу городов – самому деятельному, какой когда-либо существовал на свете. И этот союз превратил Европу в единую общность, скрепил ее сильнее всех крестовых походов и римских церемоний; ибо союз этот поднялся над религиозными и национальными различиями и основан был на взаимной пользе, соревновании в труде, на честности и порядке. Города совершили то, чего не хотели и не могли совершить государи, священники, дворяне – они создали солидарно трудящуюся Европу.

2. Городские цехи были обузой для начальства, а нередко и для самого развивающегося искусства, однако в те времена такие маленькие общины, слитые в органическое единство тела, были совершенно необходимы; благодаря им честное ремесло могло существовать, умение росло, а художник ценился по достоинству. Благодаря им Европа стала перерабатывать материалы, поставляемые целым светом, и эта часть света, самая маленькая и бедная, взяла верх над всеми остальными частями света. Трудолюбию цехов обязана Европа тем, что из льна и шерсти, шелка и пеньки, щетины и кожи, из глины и клея, из камней, металлов, растений, соков и красок, из соли, пепла, тряпок, мусора и грязи стали получаться чудеса, и чудеса эти служили средством для создания других чудес – так будет всегда. История изобретений – это лучшая похвала человеческому духу; цехи и гильдии были школами, в которых воспитывался дух изобретательства: разделение труда между ремеслами, правильно построенное обучение, даже и конкуренция между цехами, и сама бедность производили на свет вещи, о которых не имели и представления правители и начальники, редко покровительствовавшие ремеслам, редко вознаграждавшие труд и почти никогда не пробуждавшие в людях рвение и прилежание. Под сенью мирного городского управления цехи росли, выделяясь своей дисциплиной и порядком; самые глубокомысленные искусства возникли из ручной работы, из ремесел, облик которых они долгое время сохраняли, и здесь, по эту сторону Альп, отнюдь не в ущерб себе. Итак, не будем смеяться и не будем сожалеть о чопорной церемонности цехов, о длинной лестнице учения, обо всем, что присуще их практическому распорядку: в цехах сохранилась сущность искусства и они берегли честь художника. Не так нужны были ступени и звания монаху и рыцарю, как труженику, за ценность работы которого ручалось как бы целое товарищество, ничто так не противно искусству, как небрежная, некачественная работа: если художнику чужда честь мастера, то само искусство его гибнет в его работах.

Пусть же будут священны для нас шедевры средневековья, в которых свидетельства заслуг городов перед искусствами и ремеслами. Готическая архитектура никогда не достигла бы своего расцвета,

40

если бы республики и богатые торговые города не гордились друг перед другом соборами и ратушами, как греческие города древности – статуями и храмами. В каждом городе мы замечаем, что выбиралось в качестве образца, с какими государствами велась торговля – архитектура древнейших построек Венеции и Пизы совершенно отлична от архитектуры Флоренции или Милана. Города по эту сторону Альп тоже следовали тем или другим образцам, но в целом более совершенная готическая архитектура получает свое объяснение из жизненного уклада городов и духа времени. Как думают, как живут люди – так они строят и увиденное в чужих странах они могут только применить к себе, как птица, которая строит гнездо по размерам и по образу жизни своему. Если бы строились только монастыри и рыцарские замки, то никогда не было бы смелой, дерзкой и вместе с тем изящной готической архитектуры, в которой – сокровище городской общины, солидарного общества. Так, и на самых бесценных произведениях искусства средних веков, на работах из металла, слоновой кости, из стекла, дерева, на коврах и одеждах, мы видим герб родов, общин, городов – у этих произведений непреходящая ценность и по праву стали они неотторжимым достоянием родов и городов. Так трудолюбивый горожанин писал свою хронику, правда, для такого летописца дом, род, цех, город были целым миром, но тем глубже воспринимает он сердцем и умом своим все происходящее, благо странам, если история их составлена по таким хроникам, а не по летописям монахов. И римское право впервые было введено в свои рамки мудрыми и энергичными городскими советниками – иначе оно вытеснило бы со временем самые лучшие уставы и законы народов.

3. Университеты были учеными городами и цехами, как городские коммуны они наделены были всеми правами цехов и городов и делили с ними все заслуги. Как политические организмы – не как школы – сбивали они спесь с дворян, поддерживали государей в борьбе с притязаниями пап, и не одному только клиру, как прежде, но целому особому ученому сословию открыт был путь к государственным должностям и рыцарским почестям. Верно, никогда ученых не уважали так, как во времена, когда только занималась заря знаний, – люди увидели всю несомненную ценность блага, которое презирали они столь долго, а если одна сторона боялась света, то другая с тем большей радостью встречала разгоравшуюся зарю. Университеты были крепостями, бастионами науки, они были направлены против воинствующего варварства – церковного деспотизма; сокровища, вся ценность которых еще далеко не была понятной тогда, они сохранили для лучших времен. Вот почему после Теодориха, Карла Великого и Альфреда нас следует прежде всего почтить прах императора Фридриха II – за ним, помимо всех остальных его заслуг, числится

41

еще и та заслуга, что он вдохнул жизнь в тогдашние университеты, которые с тех пор все развивались и развивались, по образцу Парижской школы. И эти учебные заведения превратили Германию в центр Европы; все арсеналы и склады наук обрели в Германии устойчивость, прочность, при величайшем внутреннем богатстве...

С. 607 - 608:

Заключительные замечания

Какими путями пришла Европа к культуре, как обрела она то достоинство, каким отмечена перед всеми другими народами? Время, место, потребности, условия , обстоятельства, поток событий – все шло в одном направлении, но обретенное достоинство в первую очередь было результатом бесчисленных совместных, солидарных усилий, плодом собственного трудолюбия и прилежания.

1. Если бы Европа была богата, как Индия, если бы материк Европы был однообразным, как Татария, жарким, как Африка, замкнутым, как Америка, то не было бы ничего из того, что выросло и сложилось в Европе. Даже погруженной в глубокое варварство Европе географическое положение не позволило вновь добыть свет знания; но более всего полезны были ей реки и моря. Пусть не будет Днепра, Дона и Двины, Черного, Средиземного, Адриатического морей, Атлантического океана, морей Северного и Восточного с их берегами, островами, реками – и вот уже нет почвы для того великого торгового союза, который привел в движение Европу и приучил ее к прилежному труду. Две огромные и богатые части света, Азия и Африка, окружали свою бедную и неприметную рядом с ними сестру Европу, с самого края света, из областей древнейшей культуры они слали сюда товары и изобретения и этим возбуждали жар трудолюбия, дар изобретательства. Европейский климат, остатки Древнего Рима и Греции только способствовали всему, и так получается, что все величие Европы покоится на фундаменте знания, неутомимой деятельности, изобретательности, на всеобщем солидарном старании и соревновании.

2. Гнет римской иерархии, быть может, был необходимым ярмом – цепями, сковывавшими грубые народы средневековья; не будь ее, и Европа, вероятно, стала бы добычей деспотов, ареной вечных раздоров, если не монгольской пустыней. Поэтому римская иерархия заслуживает похвалы – она послужила противовесом, но если бы действовала всегда и постоянно только эта сила, только эта пружина, Европа превратилась бы в церковное государство по тибетскому образцу. Но действие и противодействие вызвали такое следствие, о котором не подумала ни одна из сторон; нужда, опасности, потребности вызвали к жизни третье сословие – прорастили его между двумя первыми, и этому новому сословию суждено было стать животворной кровью всего огромного деятельного организма,

42

а иначе организм распался и разложился бы. Это – сословие, на котором держится наука, полезный труд, старание и соревнование; благодаря этому сословию эпоха, когда рыцарство и поповство были жизненно необходимыми сословиями, медленно, но верно подошла к концу.

3. И какой могла быть новая культура Европы, тоже явствует из предыдущего. Она могла стать только культурой людей, какими они были и какими желали стать, культурой, порождаемой деловитостью, науками, искусствами. Кто презирал труд, науку, искусство, кто не испытывал в них потребности, кто извращал и искажал их, оставался тем, кем был прежде; чтобы культура равномерно и всеохватно пронизывала и воспитание, и законы, и жизненный уклад всех стран – всех сословий и народов, – об этом в средние века еще нельзя было и подумать, а когда же придет пора думать об этом? Между тем разум человеческий, умноженная солидарная деятельность людей неудержимо, неуклонно идут вперед и видят в этом добрый знак, если даже лучшие плоды и не созревают до времени.

ГЕГЕЛЬ ГЕОРГ ВИЛЬГЕЛЬМ ФРИДРИХ

Философия духа

Источник: Гегель Г. В.Ф.

Энциклопедия философских наук. Т. 3.— С. 6— 8; 31 – 32; 63 – 65; 365 – 366; 368.

Познание духа есть самое конкретное и потому самое высокое и трудное. Познай самого себя – эта абсолютная заповедь ни сама по себе, ни там, где она была высказана исторически, не имеет значения только самопознания, направленного на отдельные способности, характер, склонности и слабости индивидуума, но значение познания того, что подлинно в человеке, подлинно в себе и для себя, – познания самой сущности как духа. Столь же мало имеет философия духа значение так называемого человекознания, стремящегося исследовать в других людях их особенности, их страсти и слабости – эти, как их называют, изгибы человеческого сердца – знания, с одной стороны, имеющего смысл только, если ему предпослано познание всеобщего – человека как такового, и тем самым по существу – духа, с другой же – занимающегося случайными, незначительными, не подлинными видами существования духовного, но не проникающего до субстанциального – до самого духа.

Прибавление. Трудность философского познания духа состоит в том, что при этом мы имеем дело уже не со сравнительно абстрактной, простой логической идеей, но с самой конкретной, самой развитой формой, которую идея достигает в своем собственном осуществлении. И конечный, или субъективный, дух – а не только абсолютный – должен быть постигнут как осуществление идеи. Рассмотрение

43

духа только тогда является истинно философским, когда его понятие познается в его живом развитии и осуществлении, т. е. именно тогда, когда дух понимается как отображение вечной идеи. Но познание своего понятия принадлежит самой природе духа. Предъявленное дельфийским Аполлоном к грекам требование самопознания не имеет поэтому смысла заповеди, обращенной к человеческому духу извне, со стороны силы, ему чуждой; напротив, побуждающий к самопознанию Бог есть не что иное, как собственный абсолютный закон духа. Всякая деятельность духа есть поэтому только постижение им самого себя, и цель всякой истинной науки состоит только в том, что дух во всем, что есть на небе и на земле, познает самого себя. Чего-либо совершенно другого для духа не существует. Даже человек Востока не растворяется всецело в предмете своего поклонения; греки же впервые со всей определенностью постигли как дух то, что они противопоставляли себе как божественное; но и они ни в философии, нив религии не поднялись до познания абсолютной бесконечности духа; отношение человеческого духа к божеству еще не является поэтому у греков абсолютно свободным; только христианство посредством учения о воплощения Бога в человеке и о присутствии святого духа в верующей общине (Положение о присутствии святого духа в верующей общине, вскользь упоминаемое Гегелем здесь, а также в Т 1, с. 554, играет большую роль в трактовке им христианского учения о Боге и соответственно его собственного учения об абсолютной идее, которая как дух реально существует не в виде внешних физических вещей (святые мощи и т. п.), но именно как духовность, как коллективная духовная деятельность людей, как память принадлежащих к общине людей, проявляющаяся в вере в Бога религиозной общины, а затем на более высокой ступени выступающая в форме коллективной познавательной деятельности люд ей, в науке философии. Подробное изложение этой темы дано Гегелем в “Лекциях по философии религии”(см. раздел “Идея в стихии общины, или царство Духа” – “Философия религии”.- Т. 2.- М., 1977) и в “Феноменологии духа” (М., 1959. —С.416 —421). См. также “философию истории” (М.—Л., 1935. —С. 388). И предоставило человеческому сознанию совершенно свободное отношение к бесконечному и тем самым сделало возможным понимающее познание духа в его абсолютной бесконечности.

Только такое познание и заслуживает отныне названия философского рассмотрения. Самопознание в обычном, тривиальном смысле исследования собственных слабостей и погрешностей индивидуума представляет интерес и имеет важность только для отдельного человека, а не для философии; но даже и в отношении к отдельному человеку оно имеет тем меньшую ценность, чем менее вдается в познание всеобщей интеллектуальной и моральной природы человека и чем более оно, отвлекая свое внимание от обязанностей человека,

44

т. е. подлинного содержания его воли, вырождается в самодовольное няньченье индивидуума со своими, ему одному дорогими особенностями. То же самое справедливо и относительно так называемого человекознания, направленного равным образом на своеобразие отдельных духов. Для жизни такое знание несомненно полезно и нужно, в особенности при дурных политических обстоятельствах, когда господствуют не право и нравственность, но упрямство, прихоть и произвол индивидуумов, в обстановке интриг, когда характеры людей опираются не на существо дела, а держатся только на хитром использовании своеобразных особенностей других людей, стремясь таким путем достичь своих случайных целей. Но для философии это знание людей остается безразличным как раз постольку, поскольку оно оказывается неспособным подняться от рассмотрения случайных особенностей людей к пониманию великих человеческих характеров, в которых подлинная природа человека проявляется в ничем не искаженной чистоте. Это знание людей становится для науки даже вредным, когда оно – как это имеет место при так называемой прагматической разработке истории – оказывается не в состоянии понять субстанциального характера всемирно-исторических индивидуумов и не видит, что великое может быть осуществлено только великими характерами, когда, наконец, оно делает притязающую на глубокомыслие попытку объяснить из случайных особенностей героев, из их якобы мелочных намерений, склонностей и страстей величайшие события истории; вот метод, при котором руководимая божественным провидением история низводится до игры бессодержательной деятельности и случайных обстоятельств (суждения о всемирно-исторических индивидуумах – любимая тема Гегеля. См. подробнее т. 1. наст, изд., а также “Философию истории” (Соч. Т. VIII. – С. 64).

 ...Высшее определение абсолютного состоит в том, что оно не только вообще есть дух, но что оно абсолютно себя открывающий, самосознающий, бесконечно творческий дух, который мы только что обозначили как третью форму откровения. Подобно тому как в науке мы продвигаемся от изображенных несовершенных форм откровения духа к его высшей форме, так точно и всемирная история открывает перед нами ряд концепций вечного, где только в качестве заключительного звена выступает понятие абсолютного духа. Восточные религии, не исключая иудейской, остаются еще при абстрактном понятии Бога и духа; это делает даже и эпоха Просвещения, желающая признать только Бога-отца; ибо Бог-отец сам для себя есть нечто в себе замкнутое, абстрактное, следовательно, еще не духовное, еще не истинный Бог. В греческой религии Бог, во всяком случае, начал открывать себя определенным образом. Изображение греческих Богов имело своим законом красоту, природу, поднятую

45

на высоту духовного. Прекрасное не остается здесь абстрактно идеальным, но в своей идеальности оно в то же время совершенно определено, индивидуализировано. Однако греческие Боги первоначально изображались только при посредстве чувственного созерцания или также представления, но еще не были постигнуты мыслью. Но чувственный элемент может выражать тотальность духа только как внеположность, как круг индивидуальных духовных образцов; охватывающее все эти образы единство остается поэтому совершенно неопределенной, чуждой силой, противостоящей Богам. Только в христианской религии сама в себе различенная единая природа Бога, тотальность божественного духа нашла свое откровение в форме единства. Это в самом способе представления данное содержание философия должна поднять до формы понятия, или абсолютного знания что и составляет, как было сказано, высшее откровение упомянутого coдержания.

...Только в кавказской расе дух приходит к абсолютному единству с самим собой, – только здесь дух вступает в полную противоположность с условиями природного существования, постигает себя в своей абсолютной самостоятельности, вырывается из постоянного колебания туда и сюда, от одной крайности к другой, достигает самоопределения, саморазвития и тем самым осуществляет всемирную историю. Монголы, как уже было упомянуто, отличаются по своему характеру бурной деятельностью, стремящейся только к проявлению вовне подобной наводнению, которая, однако, столь же быстро проходит, как и приходит, действует только разрушающе, но ничего не создает не приводит ни к какому прогрессу во всемирной истории. Прогресс осуществляется только благодаря кавказской расе.

В этой расе, однако, нам следует различать две части – жителей Передней Азии и европейцев: с каковым делением в настоящее время совпадает различие магометан и христиан.

В магометанстве ограниченный принцип евреев преодолен расширением его до всеобщности. Здесь Бог больше не рассматривается как у обитателей Дальней Азии, в качестве существующего непосредственно-чувственным образом, но понимается как единая бесконечная мощь возвышающаяся над многообразием мира. Магометанство есть поэтому в собственном смысле этого слова религия возвышенного. С этой религией находится в полном созвучии характер обитателей Передней Азии, особенно арабов. Этот народ в своем порыве к единому Богу равнодушен ко всему конечному, ко всякому бедствию, щедро жертвует своей жизнью и своими материальными благами; его храбрость и благотворительность заслуживают нашего признания еще и в настоящее время. Но крепко держащийся за абстрактно-единое дух обитателей Передней Азии не поднимается до определения, до обособления всеобщего, а следовательно, и до конкретного

46

оформления. Этот дух, правда, уничтожает здесь всякий кастовый строй, господствующий в Дальней Азии, и каждый индивидуум в магометанской Передней Азии свободен; настоящему деспотизму нет места в этих государствах. Политическая жизнь все-таки не приобретает здесь характера расчлененного организма, не доходит еще до различения отдельных государственных властей. Что же касается индивидуумов, то, с одной стороны, они, правда, величественно становятся выше субъективных, конечных целей, но, с другой стороны, они же в необузданном стремлении рвутся к преследованию именно таких целей, которые затем оказываются у них чуждыми всех форм всеобщего, ибо здесь дело не доходит еще до имманентного обособления всеобщего. Так, наряду с возвышенными настроениями возникают здесь величайшая мстительность и коварство.

Европейцы, напротив, в качестве своего принципа и характера обладают конкретно-всеобщим, самое себя определяющей мыслью. Христианский Бог не есть простое неразличенное единство, он троичен; он есть Бог, содержащий в себе различие, ставший человеком и сам себя проявляющий в откровении. В этом религиозном представлении противоположность всеобщего и особенного —мысли и наличного бытия – выражены с наибольшей резкостью и тем не менее сведены к единству. Таким образом, особенное не остается здесь покоящимся в своей непосредственности, подобно тому, как в магометанстве; скорее, напротив, это особенное определено здесь посредством мысли, как и, наоборот, всеобщее развивается здесь до обособления. Принципом европейского духа являются поэтому разум, достигший своего самосознания, в такой мере доверяющий самому себе, что он уже не допускает, чтобы что-либо было для него непреодолимым пределом, и который поэтому посягает на все, чтобы во всем обнаружить свое присутствие. Европейский дух противопоставляет себе мир, освобождается от него, но снова снимает эту противоположность, возвращает обратно в себя, в свою простоту, свое другое, многообразное. Здесь господствует поэтому бесконечное стремление к знанию, чуждое другим расам. Европейца интересует мир, он стремится познать его, усвоить себе противостоящее ему другое, во всех частных явлениях мира созерцать род, закон, всеобщее, мысль, внутреннюю разумность. Совершенно так же, как и в теоретической области, европейский дух стремится и в сфере практической установить единство между собой и внешним миром. Внешний мир он подчиняет своим целям с такой энергией, которая обеспечила ему господство над этим миром. Индивидуум исходит здесь  в своих частных действиях из твердо установленных всеобщих принципов. Государство представляет собой в Европе в большей или меньшей мере отнятое у произвола деспота развитие и осуществление свободы посредством разумных учреждений.

47

...Определенный дух народа, поскольку он есть нечто действительное и его свобода существует как природа, содержит с этой природной стороны момент географической и климатической определенности; он существует во времени и по содержанию существенно обладает особенным принципом и должен пройти определенное этими условиями развитие своего сознания и своей действительности, он имеет историю в пределах самого себя. Поскольку он есть ограниченный дух, его самостоятельность есть нечто подчиненное; он входит во всемирную историю, события которой являют собой диалектику отдельных народных духов – всемирный суд.

Это движение есть путь освобождения духовной субстанции —деяние, посредством которого абсолютная цель мира осуществляется в ней. Дух, первоначально существующий только б себе, приводит себя к сознанию и самосознанию и тем самым к раскрытию и действительности своей в-себе-и-для-себя-сущей сущности, становясь в то же время и внешне всеобщим – мировым духом. Поскольку это развитие существует во времени и в наличном бытии, тем самым представляя собой историю, поскольку ее единичные моменты и ступени суть духи отдельных народов. Каждый такой дух как единичный и природный в некоторой качественной определенности имеет своим назначением заполнение только одной ступени и осуществление только одной стороны всего деяния в целом.

... Народ без государственного устройства (нация как таковая) не имеет, собственно, никакой истории, подобно народам, существовавшим еще до образования государства, и тем, которые еще и поныне существуют в качестве диких наций. То, что происходит с народом и совершается в его недрах, имеет существенное значение и по отношению к государству; частные дела индивидуумов всего более удалены от упомянутого предмета, составляющего предмет истории. Если в характере выдающихся индивидуумов известного периода выражается общий дух времени и даже частные особенности их служат отдаленными и смутными посредствующими моментами, в которых этот дух все еще отражается в более бледных красках, – если нередко даже мелкие особенности какого-нибудь незначительного события или слова выражают не субъективную особенность, а, напротив, с бьющей в глаза очевидностью и краткостью выражают собой время, народ, культуру (причем выбрать подобного рода характерные подробности является уже делом проницательности историка), то множество всякого рода других подробностей, напротив, являет собой совершенно излишнюю массу, тщательным накоплением которой предметы, достойные истории, только подавляются и затемняются; существенная характеристика духа и его времени заключается всегда в великих событиях...

48

ШОПЕНГАУЭР АРТУР

Источник: Мир философии. Ч. 2. Человек. Общество.

Культура. .— М.: Политиздат, 1991.—С. 324—326.

Из какого же рода познание рассматривает то, что существует вне и независимо от всяких отношений, единственную действительную сущность мира, истинное содержание его явлений, не подверженное никакому изменению и поэтому во все времена познаваемое с одинаковой истинностью, – словом, идеи, которые представляют собой непосредственную и адекватную объективность вещи в себе, воли? Это – искусство, создание гения. Оно воспроизводит постигнутые чистым созерцанием вечные идеи, существенное и постоянное во всех явлениях мира, и, смотря по тому, каков материал, в котором оно их воспроизводит, оно – изобразительное искусство, поэзия или музыка. Его единственный источник – познание идей; его единственная цель – передать это познание. В то время как наука следуя за беспрерывным и изменчивым потоком четверояких оснований и следствий, после каждой достигнутой цели направляется все дальше и дальше и никогда не может обрести конечной цели, полного удовлетворения, как нельзя в беге достигнуть того пункта, где облака касаются горизонта, – искусство, напротив, всегда находится у цели. Ибо оно вырывает объект своего созерцания из мирового потока и ставит его изолированно перед собой: и это отдельное явление, которое в жизненном потоке было исчезающей малой частицей, делается для искусства представителем целого, эквивалентом бесконечно многого в пространстве и времени; оттого искусство и останавливается на этой частности: оно задерживает колесо времени, отношения исчезают перед ним, только существенное, идея – вот его объект...

Идеи постигаются только путем описанного выше чистого созерцания, которое совершенно растворяется в объекте, и сущность гения состоит именно в преобладающей способности к такому созерцанию; и так как последнее требует совершенного забвения собственной личности и ее интересов, то гениальность не что иное, как полная объективность, т. е. объективное направление духа в противоположность субъективному, которое обращено к собственной личности, т. е. воле. Поэтому гениальность – это способность пребывать в чистом созерцании, теряться в нем и освобождать познание, сначала существующее только для служения воле, – освобождать его от этой службы, т. е. совершенно упускать из виду свои интересы, свои желания и цели, на время вполне совлекатъ себя свою личность, для того чтобы остаться только чистым познающим субъектом, светлым оком мира, и это не на мгновения, а с таким постоянством и с такой обдуманностью, какие необходимы, чтобы постигнутое воспроизвести сознательным искусством, и “то, что предносится в зыбком явлении, в устойчивой мысли навек закрепить”.

49

Обыкновенный человек, этот фабричный товар природы, какой она ежедневно производит тысячами, как я уже сказал, совершенно не способен, по крайней мере на продолжительное и в полном смысле незаинтересованное наблюдение, что составляет истинную созерцательность: оно может направить свое внимание на вещи лишь постольку, поскольку они имеют какое-нибудь, хотя бы и очень косвенное, отношение к его воле. Так как для этого требуется только познание отношений и достаточно абстрактного понятия вещи (а по большей части оно даже пригоднее всего), то обыкновенный человек не останавливается долго на чистом созерцании, не пригвождает надолго своего взора к одному предмету, а для всего, что ему встречается, ищет поскорее понятия, под которое можно было бы это подвести, как ленивый ищет стула, и затем предмет его уже больше не интересует. Вот почему он так скоро исчерпывает все: произведения искусства, прекрасные создания природы и везде много значительное зрелище жизни во всех ее сценах. Но ему некогда останавливаться: только своей дороги в жизни ищет он, в крайнем случае еще и всего того, что может когда-нибудь сделаться его дорогой, т. е. топографических заметок в широком смысле этого слова; на созерцание же самой жизни, как таковой, он не теряет времени. Наоборот, гений, чья познавательная сила в своем избытке на некоторое время освобождается от служения его воле, останавливается на созерцании самой жизни, стремится в каждой вещи постигнуть ее идею, а не ее отношения к другим вещам: вот почему он часто не обращает внимания на свой жизненный путь и потому в большинстве случаев проходит его довольно неискусно...

Понятие отвлеченно, дискурсивно, внутри своей сферы совершенно неопределенно, определено только в своих границ