Хрестоматия по культурологии - Учебное пособие (Радугина А.А)

Тема 10

Культура

западноевропейского

Возрождения

 

Гуманизм – ценностная основа культуры Возрождения.

 

ВАЛЛА ЛОРЕНЦО

(1407 - 1457)

О наслаждении

Источник: «История эстетики. Памятники мировой

эстетической мысли»: в 5-и mm. T.I.— С. 486¾497.

Книга первая

Глава Х

О мудрости природы

Итак, вначале я мог бы правдиво и честно, не оскорбляя ушей людей, ответить на то, что ты сказал о природе: то, что создала природа, может быть только свято и достойно похвалы, так, например, с великим смыслом, красотой и пользой создано это небо, которое развертывается над нами, украшенное днем и ночью светилами. Стоит ли упоминать о морях, землях, воздухе, горах, равнинах, реках, озерах, источниках, тучах и дождях? Стоит ли упоминать о домашних и диких животных, птицах, рыбах, деревьях, пашнях? Ничего не найдешь ты созданного, как уже говорилось, без высшего смысла, красоты и пользы. Свидетельством этому может быть строение нашего тела, что очень ясно показано у Лактанция, человека далекого от рыночной торговли, но прославившегося почти базарной речью в книге, которую он назвал «О творчестве», впрочем, здесь можно было бы привести и многое другое не хуже того, о чем упоминает Лактанций.

 

Глава XII

О мудрости природы и извращенности стоиков

Природа, как я сказал, не возбуждала многих пороков в людях и не позволяла им свирепствовать против нас, как думают невежественные и глупейшие стоики, бегущие и бледнеющие, словно от змей, от прикосновения и вида мурен; мы же не только не избегаем мурен, но даже с величайшим наслаждением приготовляем их для еды, и если не хватит прочих приправ, то наверняка будет вдоволь возможности пошутить среди пиршества над невежеством и глупостью стоиков. Ты скажешь: «Я не высоко ставлю эти наслаждения и считаю их детскими развлечениями. Я предпочитаю завоевать добродетель – вещь святую и вечную, – через которую достигается блаженство. И

335

ничто так не удалено от сластолюбивой жизни, как это блаженство, поскольку жизнь людей, любящих наслаждение, приближается к жизни зверей»Это заявление кажется вам голосом крепких и здоровых людей, мне же, напротив, оно кажется голосом больных, которые, услышав шепот присутствующих, кричат: уходите, замолчите, перестаньте оглушать; а если на их тело надето несколько больше одежд: горю, погибаю, сейчас же снимите, что медлите? Такие вещи должны быть отнесены не к слабости человеческих тел, а к их болезни. Равным образом можно сказать о пище и питье; если сладкое покажется на вкус отвратительным, то в чем вина: в пище, питье или вкусовых ощущениях? К чему я это говорю? К тому, что природа поставила перед тобой наслаждения и дала душу, склонную к ним. Ты же не благодаришь ее, и не знаю, по какой болезни бешенства (именно так подобает назвать эту болезнь) ты предпочел вести жизнь одинокую и печальную и, чтобы еще больше увеличить несправедливость, ты выступил против природы, под руководством которой, если бы ты имел немного ума, мог бы жить счастливо, словно с ласковой матерью.

 

Глава XIV

Каким образом можно пользоваться добротой природы

В самом деле, чтобы показать, что вы, как говорится, совершенно сбились с пути, я сказал бы следующее: природа смертным предложила многочисленные блага, наше дело – уметь хорошо пользоваться ими. Одни готовятся к войне, ты же не отказываешься от мира, если только это полезнее. Другие вверяют себя морю, ты с берега беззаботно смеешься над плаванием или скорее над плавающими. Эти из-за барышей, утомляясь, трудятся дни и ночи, ты спокойно радуешься тому, что заработал. Там – бесплодие, чума, ты удаляешься в другое место, где более радостная жизнь. Так это разнообразие условий приводит к удовольствию, будь то днем и ночью, в ясную и в облачную погоду, летом и зимой. Мы стремимся то к многолюдию городов, то к простору и уединению сельских мест. Вызывает удовольствие передвигаться то верхом, то пешими, то на корабле, то в колеснице. Игру в кости сменим мячом, мяч пением, пение пляской. В высшей степени недостойно изливать вашу глупость на наилучшую природу вселенной. И если не по твоей вине с тобой случится какое-нибудь несчастье, выноси мужественно и в то же время надейся на лучшие времена. Опасайся того, что оглядываясь на печальное, ты можешь лишить себя радости веселого. Таким образом, в наших руках власть последовать благам.

 

Глава XX

 О благах тела и прежде всего о здоровье

Теперь сказу о благах тела, из которых самое главное – здоровье, далее – красота, затем – силы, и, наконец, все остальное. Скажем коротко о здоровье. Никогда не было человека до такой степени удаленного

336

от здравого смысла, кто испытывал бы вражду к здоровью. Доказательством этому служит то, что все мы прежде всего думаем о сохранении и возвращении здоровья, хотя иные измышляют о Платоне и некоторых других. Однако эти люди хотели ограничить и уменьшить не здоровье, а пышность тел, подобную пышности трав, которые развиваются сверх меры. Да и сам Платон считает нелепым пренебрегать здоровьем.

 

Глава XXI

О красоте мужчин

О втором благе необходимо сказать больше. В памятниках литературы по сравнению с красивыми мужами можно найти гораздо большее число сильных мужей, возвеличенных славой, как, например, Геркулес, Мелеагр, Тезей, Гектор, Аякс и прочие, которые назывались героями, и тех, которые, из жестоких сражений часто выходили с победой, как Главк, Дорифон, Милон, Полидамант, Никострат. Это, однако, объясняется не тем, что писатели хотели заявить о предпочтении силы над красотой. Поскольку они рассказывали о деяниях и чаще всего о военных, то называли, скорее, тех, кем совершались деяния, то есть сильных мужей. Деяние совершается силой, а не красотой. В самом деле, что сделают, облачившись в военные доспехи, Нарцисс, Гермафродит и другие нежные юноши на солнце, в пыли, в мучениях? Если они займутся войнами, то неизбежно пропадет добрая часть их красоты. Судить же о дарах тела нет необходимости, так как мы решительно утверждаем, что все они относятся к нашему счастью. И чтобы не казалось, что я начал это дело без знания, я коротко скажу о том, что меня к этому привело. Красивые, то есть достойные того, чтобы их любили, не сражаются, но, что гораздо важнее, в войне сражаются за красивых. Чтобы умолчать о прочих вещах, которых жаждут человеческие души, я ограничусь одним примером о человеке. Все мужественные герои и полубоги с неутомимым пылом и упорством сражались за одну прекрасную женщину. И ты не должен считать, что греки сражались ради мщения, поклявшись прекратить войну только после возвращения Елены, или что троянцы сражались ради спасения своего достоинства, чтобы не казалось, что они возвратили Елену из-за страха. Я воспользуюсь здесь словами Квинтилиана: «Троянские вожди не считают недостойным, что греки и троянцы терпят столько несчастий в течение такого долгого времени из-за красоты Елены». Какова же была та красота? Об этом говорит не Парис, который ее похищает, не какой-нибудь юноша, не кто-нибудь из толпы, но говорят старики и мудрейшие советники Приама. И даже сам царь, изнуренный десятилетней войной, потерявший стольких детей, кому эта красота, ставшая источником стольких слез, должна была быть ненавистна и

337

отвратительна, слушает, несмотря на угрожающую опасность, эти разговоры и, называя Елену дочерью, дает ей место рядом с собой, прощает ее и отрицает, что она была причиной несчастий. Наконец, среди крупнейших авторов нет разногласий в том, что красота в теле является главной, так что многие не колеблются поставить ее даже перед хорошим здоровьем, движимые, на мой взгляд тем, что считают, будто она включает в себя наравне и здоровье. Об этом сказано у Цицерона: «Изящество и красота не могут быть отделены от здоровья». Хотя правильнее было бы сказать: «здоровье не может быть отделено от изящества и красоты». Многие здоровы без красоты, никто не красив без здоровья...

Итак, красота является основным даром тела, и Овидий, как вы знаете, называет ее даром Бога, то есть природы. Поэтому, если этот дар природы дан людям, кто будет столь несправедливым судьей, чтобы считать, что природа не почтила нас таким даром, а обманула? Клянусь, я не понимаю, как это может случиться. Ведь если здоровье, сила и ловкость тела не должны отвергаться, почему должна отвергаться красота, стремление и любовь к которой, как мы знаем, глубоко укоренились в наших чувствах? Разве хвалил бы Гомер, неоспоримый глава поэтов, телесные достоинства двух великих мужей, одного – царя, другого – величайшего из воителей (я говорю об Агамемноне и Ахилле), если бы не понимал, что эти достоинства являются великим благом? Хотя, по моему мнению, он не столь хвалил красоту, которую нашел в них, сколь сам выдумал ее, чтобы восхвалять и учить, что она – великое благо, данное всем великим людям и достойное быть помещенным, словно в лучах света, перед глазами людей, отчего и сами одаренные этой красотой и остальные, созерцающие ее, получают наслаждение. Наш поэт Вергилий, второй после Гомера, почтил в словах красоту Лавза, Турна, Палланта, Энея, Юлия. Он высказал мнение о ней в словах Эвриала: «Мужество приятнее в красивом теле». Этот стих порицал где-то Сенека, принадлежавший к стоикам, словно и в самом деле нужно желать вещей, выдающихся безобразием, и словно Платон не увещевал часто своего Ксенократа приносить жертву Грациям, исправившим его единственный порок. Отсюда легко можно ответить и на вопрос, почему некоторые примечательны телесными уродствами того же самого рода, как тот Ксенократ, о котором я только что сказал, и Терсит, человек безобразный и глупый, о котором упоминает Гомер. Они потому рождены безобразными, чтобы красивые были более заметными и выделялись. Все кажется более ценным только при сравнении с худшим, и это настолько очевидно, что не нуждается в доказательстве. И тем не менее сами безобразные в некотором отношении вызывают удовольствие, а именно, когда восхищаются, созерцая красивых, чего нельзя сказать о самих красивых, которые замечают чаще безобразных, нежели красивых.

           338             

Впрочем, разве это относится к моему намерению? Обходя многое сознательно (ведь необходимо держаться меры ), я сказал бы только о Пифагоре; он, как говорят, был красив лицом и по этой причине, я подозреваю, снискал много симпатий в преподавании своего учения. Ведь общеизвестно, что как автору комедий и трагедий, так и истцу в суде очень помогает красота тела. 

 

Глава XXII 

О красоте женщин

Пойдем далее, чтобы тут же сказать о другом поле. Как говорит Теренций, природа – создательница вещей – дала многим женщинам лицо красивое и благородное. По какой причине, спрашиваю, —чтобы наделить их украшением или причинить оскорбление, чтобы они наслаждались этим даром или чтобы пренебрегали им? Конечно, чтобы наслаждались и радовались. И нет другой причины, почему сама природа так старательно потрудилась в выделывании лиц. Ведь что приятнее, что привлекательнее и милее красивого лица? До такой степени это приятно, что взглянувший в небо едва ли найдет там что-либо более приятное. Вместе с тем, что в создании человеческих лиц наблюдается особое неописуемое искусство (так что меня часто такое разнообразие красивых лиц наводит на мысль о чуде), имеется, однако, в красоте и большое равенство, откуда мы можем сказать вместе с Овидием: «Множество (красивых лиц – прим. перев.) заставляет колебаться мое суждение». Украшение женщин не только лицо, но и волосы, которые так восхваляет Гомер у своей Елены, и грудь, и бедра, и, наконец, все тело, такое стройное, такое белое и полное соков, такое совершенное в пропорциях. Поэтому мы часто видим, что у многих изображений Богинь и женщин обнажена не только голова, но у одной – руки, у другой – грудь, у третьей – голень, чтобы была видна какая-нибудь часть телесной красоты каждой. Многие женщины вообще не скрыты никакой одеждой и клянусь, что это еще лучше и приятнее, пример чему – скульптура на мосту Celio Дианы, купающейся в источнике в окружении других нимф и застигнутой врасплох Актеоном. Правда, Ювенал говорит о том, что в живописи требуется скрывать некоторые части тела. Но почему нужно скрывать те части, которые, возможно, являются лучшими? Овидий говорит: «Все, что скрывают, представляется лучшим». Я бы осмелился пожелать (если некрасивые и притом заслуженные женщины не будут возражать и не нападут, собравшись толпой, побеждая числом красивых), чтобы женщины ходили по городу обнаженными или полуобнаженными, во всяком случае в теплое время года, чтобы этому не препятствовали мужчины, и тогда мы больше бы видели прекрасных, чем безобразных, нежных, чем сухих. Ведь если тем женщинам, которые имеют красивые волосы, красивое лицо, красивую грудь, мы позволяем обнажать эти части тела, почему мы несправедливы

339

к тем, которые красивы не этими частями тела, а другими? Очевидно, мы опасаемся, чтобы закон, изданный нами, не вылился против нас самих, по-видимому, тех, которые худы или толсты, у которых все тело покрыто волосами, как у Полифема, или смешных каким-нибудь другим уродством. Однако возвратимся к тому, от чего отошли. Для какой цели существует такая красота тела, созданная высшим умом природы. Может быть, для того, чтобы начала увядать и терять весь сок и всю прелесть, подобно виноградной кисти, остающейся на лозе вплоть до зимы, между тем как мы, мужчины, видя такие соблазны, сгорали бы от желания? Тогда было бы лучше не создавать красивых женщин, как сделала природа с остальными животными, среди которых нет никаких различий в выборе между безобразными и красивыми самками, хотя Овидий сказал иначе о быке Пасифаи, который больше выбирал среди телок, чем среди остальных коров. То же самое встречается и у людей. Ведь как мы провожаем женщин пылающим взором, так и они нас, если наружность красива. И никто не станет отрицать, что мужчины и женщины рождаются с красивой внешностью и склонностью к взаимному расположению, чтобы наслаждаться, взирая друг на друга и живя вместе... Что сказать больше? Кто не восхваляет красоту, тот слеп и душой и телом, а если имеет глаза, должен быть их лишен, так как не чувствует, что имеет их.

 

Глава XXIII

О прочем, относящемся к зрению и осязанию

Я сказал о зрении и осязании только одного рода, можно перечислить и многое другое. Для чего, если не для нашего украшения, создала природа золото, серебро, драгоценные камни, дорогую шерсть, мрамор? Чья мысль столь ненавистна истине, чтобы в этом сомневаться? Даже сами Боги, величие которых не имеет ничего вполне достойного в человеческих делах, охотно позволяют украшать себя предметами этого рода, и поэтому у нас нет ничего священнее храмов. Стоит ли упоминать о том, что создано руками людей, как, например, статуи, картины, великолепные искусства, театральные представления? Или разве менее нужно ценить радушие полей и виноградников, которыми, как известно, в высшей степени наслаждались не только сельские жители, но и знатные люди и даже цари, как Лаэрт, Кир? Что говорить о лошадях и собаках, созданных для нашего удовольствия? И несмотря на то, что все это так, некоторые строгие философы лишили себя зрения. Клянусь, что я их хвалю, одобряю и говорю, что они сделали дело, достойное их самих. Подобные уроды должны быть лишены зрения, если только когда-нибудь они его имели, их можно сравнить не иначе, как с Эдипом, и поместить, как я считаю, ниже Эдипа, так как они недостойны ни видеть, ни быть видимыми. И вообще нет ничего столь абсурдного ни в словах, ни в делах, авторами чего не были бы философы.

  340        

Глава XXIV

О слухе

Обратим теперь внимание на слух, то есть на слово, в чем, почти единственном, мы превосходим животных, хотя Ксенофонт то же самое думает о славе, которая, однако, по мнению Вергилия, относится и к животным; об этой славе он говорит в «Георгиках»: «Какова боль побежденному, такова и слава победителю»...Говоря от имени мужчин, я хотел бы спросить: разве убежал бы я, заслышав случайно какую-нибудь сладкогласую, какой, например, как сообщают, была Клеопатра, и прервал беседу, которую она со мной завела? О, если бы случайно услышать Пенелопу и Брисеиду! Слух относится не только с словам. Разве заткну я уши, словно от пения сирен, услышав, что где-то запела чистым и искусным голосом девочка (мне же приятнее слышать пение женщин, чем наше)? И если кто думает, что должно делать именно так, тот, по-видимому, стремится всегда отыскивать неприятные звуки, как, например, стук молотобойцев, шум падающих с гор рек, Рейна и Нила, или, что тоже соответствует, стремится лишить себя слуха. Здравый смысл не отвергает песню; никакому делу, по-видимому, люди не отдавали с давних времен больше труда, чем музыке. Некоторые авторы утверждают, что музыка является древнейшим из всех любимых занятий, тем самым оказывается древнейшим стремлением к наслаждению. Действительно, музыка не доставляет ничего другого, кроме удовольствия. Множество музыкальных инструментов, известных даже неучам, указывает на то, сколь распространено это приятное занятие, каковое ( если поверим тому, что говорят) воздействует даже на Богов. Вот почему и поэты, которые называются прорицателями Богов, всегда поют, доставляя удовольствие или Богам, или людям, или и тем и другим. Кроме того, в древние времена музыканты почитались наравне с прорицателями и мудрецами. Платон считал, как в книгах «Государство», «Тимей», так и в других, что музыка необходима гражданину. Что еще прибавит? Наши уши наслаждаются не только пением людей, но и пением птиц. Я молчу, насколько приятно каждому собственное пение, о чем хорошо знают испытавшие это. Ведь я и сам с детства приложил к этой науке много труда или потому, что, как мне казалось, она способствует поэтическому и ораторскому искусству, или потому, что была очень приятным делом.

 

Глава XXV

О вкусе и прежде всего о пище

Пойдем далее, чтобы окончить разговор о двух оставшихся чувствах, и прежде всего о вкусе. Я не намерен перечислять разные виды пищи, о природе и мастерстве приготовления которых написаны книги не только поваров, но и медиков и некоторых философов; пищи, приготовленной или из мяса животных, или из мяса птиц, рыб, пресмыкающихся,

341

или из смеси их; в ней наблюдается такое же разнообразие, как и в женских лицах, так что ты будешь колебаться, чему что предпочесть, хотя и с остальными чувствами может случиться то же самое. Поэтому и у Теренция говорится: «Подаются изобильнейшие яства. Если кто-то осмеливается пищу бранить и уклоняться от пищи, то, на мой взгляд, он больше хвалит смерть, чем жизнь и сам должен быть изморен постом (как раз тем, что одобряет), и я молю, чтобы он вообще погиб от голода». Если же мы читаем, что когда-то люди были умеренны и бережливы, удивляться нечего. Этот обычай, дикий и почти общий с животными, существовал, так как люди не имели Богатства, до сих пор, пока не наступило наше процветание, которое, словно хозяин, войдя однажды, не покидает больше дома. Здесь излишне говорить о тех, которые не имеют средств к жизни, как, например, о гарамантах и многих южных народах, питающихся саранчой, или о северных, о которых говорит Вергилий: «И молоко пьет, смешанное с конской кровью». Или о совершенно безумных прорицателях, как о гимнософистах, о которых упоминает Ксенофонт, об египетских жрецах и о жрецах критского быка. Спартанцы же и подобные им заботились о бережливости не из-за презрения к пище, а из-за чрезмерной любви к войне. Но я считаю, что они делали вдвойне глупо, так как лишали себя необходимого и относились легко к смерти. Поэтому говорят о воздержании Пифагора, однако это отрицали и Аристотель, и его ученик музыкант Аристоксен, и впоследствии Плутарх, и некоторые другие; то же самое можно выдумать об Эмпедокле и Орфее. И если все же они были воздержанными, разве следует тотчас, совсем не раздумывая, им подражать? Для чего они это делали? Для того, чтобы не причинять кому-то расходов? Или чтобы казалось, что они мудрее других и не живут согласно обычаю других? Или же им не нравилась эта пища? От того, что не нравится, воздерживаться легко, как, например, некоторые отказываются от вина, почему и называются воздержанными. Поэтому нужно замечать не то, что кто-то делает, а по какой причине делает... Вообще о пище пусть каждый думает, что хочет. Мне же всегда казалось, что тот поступает в высшей степени умно и справедливо, кто стремится получить журавлиную шею, чтобы продлить наслаждение, если только самая длинная шея даст самое продолжительное наслаждение. Почему я опасаюсь сказать, что думаю? О если бы у человека были не пять, а пятьдесят или пятьсот чувств! Ведь если те, каковые мы имеем, хороши, почему мы не должны добиваться других того же рода?

 

Глава XXVI

О питье и похвалах вину

Что сказал бы я о винах? В восхвалении их не унизится никакая речь. И в самом деле, разве мы не можем в этом месте еще раз повторить ту самую большую похвалу, о которой я сказал незадолго перед этим, а,

342

именно, то, что питьем вина мы отличаемся от животных. Я могу здесь похвалить и смех, воздавая за него благодарности природе, потому что как смех, так и плач природа дала только людям, хотя Вергилий по поэтическому обычаю показал коня Палланта оплакивающим смерть хозяина. Я признаю, что плач и смех даны только людям, первый – главным образом, для облегчения страдания, второй – для выражения радости. Итак, я воздаю величайшие благодарности природе за все то, о чем я сказал выше. Я хочу соединить все это вместе и выступить с хвалой в большой и громкой речи. Только двумя вещами мы, люди, превосходим прочие живые существа: тем, что нам дана речь и дано вино; первая от нас исходит, а второе в нас входит. И не всегда даже приятно говорить, пить же, когда есть время, всегда приятно, если только не испорчены вина и не повреждены вкусовые ощущения. Нам и природой дано так, что в детстве человек не может приобрести раньше способности говорить, чем узнавать вина, и старик не может раньше разучиться пить, чем хорошо говорить, до такой степени растет день ото дня наслаждение этим естественным даром природы. Поэтому у Теренция и сказано: старость орла. Поскольку я назвал эту птицу, думаю, мне могут возразить: разве некоторые птицы не употребляют вина? Им я отвечаю таким образом: разве некоторые птицы не говорят? Я полагаю, что, так как они это делают по принуждению и несовершенно, не стоит говорить ни о том, что они обладают даром речи, ни о том, что она пьют вино. Итак, вино является естественным свойством людей, как и слово. Какая похвала будет в достаточной мере достойной этого блага! О вино – создатель веселья, учитель радостей, спутник счастливого времени, утеха в несчастье! Ты – руководитель пиров, ты – вождь и правитель свадеб, ты – судья мира, согласия и дружбы; ты – отец сладчайшего сна, ты – восстановитель сил в уставших телах ( как говорит твой почитатель Гомер), ты – облегчение в тревогах и заботах, ты делаешь нас из немощных сильными, из робких смелыми, из немых красноречивыми. Итак, да здравствуют верные и постоянные наслаждения в любом возрасте, для любого пола! И еще я бы сказал, хотя и неохотно: пиры нас часто утомляют, часто вызывают отвращение, долгое время держат нас насытившимися, приносят расстройство желудка, а стариков они совершенно не увеселяют. В питье же вина не имеет значения, сколько бы ни брал, когда бы ни брал, и оно, как говорится, всегда без ущерба и всегда доставляет удовольствие, как прочим возрастам, так больше всего старикам. Спросишь, почему? Потому что для человека в старости почти все теряет свою прелесть, что же касается этих святых даров Бахуса, то они с каждым днем становятся все более прекрасными. И если поверить Тибуллу: «Оно ( вино. – прим. перев.) учило некоторые голоса модулировать в пении и делало гармоничными неумелые члены». Не только

343

поэты воздавали честь Бахусу, и по этой причине посвятили одну вершину Парнаса Аполлону, другую Бахусу, откуда у Ювенала говорится: «И называются они правителями Нисы и Кирры», но также и философы, глава которых Платон, как в первой и второй книгах «Законы», так и в « Пире» считает, что если душа и тело пылают от вина, то это является неким возмутительным средством для ума и мужества. Долго было бы перечислять, сколь многие из великих мужей стали известны потомкам хвалой питью, воздаваемой дома и в походе, в отдыхе и в труде, например Агесилай, Александр, сам основатель законов и нравов Солон и равный ему у римлян Катон, о котором сказано в «Лирических одах» Горация: «Рассказывают, что мужество старого Катона часто воспламенялось от чистого вина». Что касается меня, то я предусмотрел для себя единственное средство в старости, и, когда подойдет поздняя старость, когда мы ослабнем и будем лишены многого из пищи, любовных и прочих утех, я посвящу всего себя служению этому делу. По этой причине я уже давно, как вы знаете, вырубил в подземной скале, которая примыкает к моим строениям, погреба и позаботился (чему я больше всего радуюсь) об их наполнении превосходнейшим вином различного цвета, вкуса и запаха. В этом описании, в котором я многое оставил незатронутым (никто не смог бы о большом деле рассказать в короткой речи), показан чудесный дар природы. Я уже не говорю о том, что если ты посмотришь на все, имеющееся в мире, то не найдешь ничего более надежного таким разнообразием цвета, вкуса и запаха. Можно добавить еще и то, что, когда пьешь, наслаждение дает сам цвет вина (чего нет в пище), не говоря уже о запахе, откуда следует, что для питья нужно пользоваться большими широкими бокалами; это и обыкновенно и делали древние цари, что известно из поэтов; так, например, известно, что Марий, по обычаю царя Либера, пользовался большим сосудом. Поэтому и в веселых пирах, особенно в конце их, применяются больших размеров бокалы. И я достоверно знаю, какие и сколько этих бокалов должно быть. Если вы, как я надеюсь, одобряете мое намерение, то посчитайте нужным ему последовать. И я, который во всем остальном могу считаться вашим учеником, свято обещаю в этом деле быть, если угодно, вашим учителем, верным и испытанным.

 

Глава XXVII

Об обонянии

Мне остается коротко сказать о последнем чувстве. Я говорю об обонянии, которое считаю самым тонким из всех чувств, поскольку, если где-нибудь имеется противный запах, все остальное приятное, которое там есть, тотчас же теряет свою прелесть. Обоняние воспринимает многие запахи, как природные, например, запахи цветов,

344

ароматы вин, фимиам в честь Богов, так и созданные искусством смертных, например запахи яств и благовоний. Откуда у многих удержался в памяти вплоть до нашего времени замечательный обычай приходить в публичные места надушенными благовониями – вещь достойнейшая почтенного гражданина. И напротив, нет ничего презреннее тех людей, о которых говорит Флакк: «Руфил пахнет пастилой, Горгоний козлом». К чему многие слова? Нельзя отвергнуть никаких жен, ни некрасивых, ни строптивых, ни косноязычных, ни больных, тех же, от которых исходит неприятный запах, можно. И насколько больше это должно быть порицаемо и наказываемо в нас, мужчинах, которые часто бываем в суде, в сенате, магистрате, особенно, если возбуждаем отвращение к себе не пороком тела, как эти женщины, а пороком души, как Руфил и Горгоний. В этом также, как и во всем остальном, грешат стоики. Если кто по бедности своего состояния не может душиться бальзамом или другими благовониями, пусть любит по крайней мере чистоту и в праздничные дни душится мускусом, что не доставит ему никакого расхода... Впрочем, кому не нравится моя речь, пусть скажет мне, почему природой создано столько запахов? Почему только людям дана способность их распознавать? Почему наслаждение ощущать их является врожденным? Ведь животные, хотя и имеют те же самые чувства, что и люди, однако, в этих чувствах они далеки от превосходства и достоинства человеческих чувств. Как я сказал выше, они не могут ни различать, ни выбирать красивое. Песней наслаждаются только своей собственной, осязанием почти совсем не пользуются, вкус имеют приспособленный к разнообразию пищи и беспорядочный, так как не умеют выбрать лучшее, обонянием пользуются только с целью добыть себе пищу. К тому же не у всех животных имеется по природе способность к обонянию и никто из них, по-видимому, не получает от этого чувства никакого наслаждения.

 

ПИКО ДЕЛЛА МИРАНДОЛА ДЖОВАННИ

(1463 - 1494).

Речь о достоинстве человека

Источник: «История эстетики.

 Памятники мировой эстетической мысли»:

в 5-и тт. Т. 1.— С. 506¾514

[Человек – свободный творец самого себя]

 Я прочитал, уважаемые отцы, в писании арабов, что когда спросили Абдаллу Сарацина, что кажется ему самым удивительным в мире, то он ответил, что ничего нет более замечательного, чем человек. Этой мысли соответствуют и слова Меркурия: «О Асклепий, великое чудо есть человек! »Когда я размышлял о значении этих изречений, меня

345

не удовлетворяли те многочисленные аргументы в пользу превосходства человеческой природы, которые приводят многие: человек есть посредник между всеми созданиями, близкий к высшим и господин над низшими, истолкователь природы в силу проницательности ума, ясности мышления и пытливости интеллекта, промежуток между неизменной вечностью и текущим временем, узы мира, как говорят персы, Гименей, стоящий немного ниже ангелов, по свидетельству Давида.                              

Все это значительно, но не главное, что заслуживает наибольшего восхищения. Почему же мы не восхищаемся в большей степени ангелами и прекрасными небесными хорами? В конце концов, мне показалось, что я понял, почему человек является самым счастливым из всех живых существ и достойным всеобщего восхищения и какой жребий был уготован ему среди всех прочих судеб, завидный не только для животных, но для звезд и потусторонних душ. Невероятно и удивительно! А как же иначе? Ведь именно поэтому человека по праву называют и считают великим чудом, живым существом, действительно достойным восхищения. Но что бы там ни было, выслушайте, отцы, и снисходительно простите мне эту речь.

Уже всевышний Отец, Бог-творец создал по законам мудрости мировое обиталище, которое нам кажется августейшим храмом божества. Наднебесную сферу украсил разумом, небесные тела оживил вечными душами. Грязные и засоренные части нижнего мира наполнил разнородной массой животных. Но, закончив творение, пожелал мастер, чтобы был кто-то, кто оценил бы смысл такой большой работы, любил бы ее красоту, восхищался ее размахом. Поэтому, завершив все дела, как свидетельствуют Моисей и Тимей, задумал, наконец, сотворить человека. Но не было ничего ни в прообразах, откуда творец произвел бы новое потомство, ни в хранилищах, что подарил бы в наследство новому сыну, ни на скамьях небосвода, где восседал сам созерцатель вселенной. Уже все было завершено; все было распределено по высшим, средним и низшим сферам. Но не подобало отцовской мощи отсутствовать в последнем потомстве, как бы истощенной, не следовало колебаться его мудрости в необходимом деле из-за отсутствия совета, не приличествовало его благодетельной любви, чтобы тот, кто в других должен был восхвалять божескую щедрость, вынужден был осуждать ее в самом себе. И установил, наконец, лучший творец, чтобы для того, кому не смог дать ничего собственного, стало общим все то, что было присуще отдельным творениям. Тогда принял Бог человека как творение неопределенного образа и, поставив его в центре мира, сказал: «Не даем мы тебе, о Адам, ни определенного места, ни собственного образа, ни особой обязанности, чтобы и место, и лицо и обязанность ты имел по собственному желанию, согласно твоей воле и твоему решению. Образ прочих творений определен в пределах установленных

346

нами законов. Ты же, не стесненный никакими пределами, определишь свой образ по своему решению, во власть которого я тебя предоставляю. Я ставлю тебя в центре мира, чтобы оттуда тебе было удобнее обозревать все, что есть в мире. Я не сделал тебя ни небесным, ни земным, ни смертным, ни бессмертным, чтобы ты сам, свободный и славный мастер, сформировал себя в образе, который ты предпочтешь. Ты можешь переродиться в низшие, неразумные существа, но можешь переродиться по велению своей души и в высшие божественные. О, высшая щедрость Бога-отца! О высшее и восхитительное счастье человека, которому дано владеть тем, чем пожелает, и быть тем, чем хочет! Звери, как только рождаются, от материнской утробы получают все то, чем будут владеть потом, как говорит Луцилий. Высшие духи либо сначала, либо немного спустя становятся тем, чем будут в вечном бессмертии. Рождающемуся человеку Отец дал семена и зародыши разнородной жизни и соответственно тому, как каждый их возделает, они вырастут и дадут в нем свои плоды. И если зародыши растительные, то человек будет растением, если чувственные, то станет животным, если рациональные, то сделается небесным существом, а если интеллектуальные, то станет ангелом и сыном Бога. А если его не удовлетворит судьба ни одного из творений, то пусть возвратится к центру своего единообразия и, став единым с Богом-духом, пусть превосходит всех в уединенной мгле Отца, который стоит над всем. И как не удивляться нашему хамелеонству! Или вернее – чему удивляться более? И справедливо говорил афинянин Асклепий, что за изменчивость облика и непостоянство характера он сам был символически изображен в мистериях как Протей. Отсюда и известные метаморфозы евреев и пифагорейцев. Ведь в еврейской теологии то святого Эноха тайно превращают в божественного ангела, то других превращают в иные божества. Пифагорейцы нечестивых людей превращают в животных, а если верить Эмпедоклу, то и в растения. Выражая эту мысль, Магомет часто повторял: «Тот, кто отступит от божественного закона, станет животным и вполне заслуженно». И действительно, не кора составляет существо растения, но неразумная и ничего не чувствующая природа, не кожа есть сущность упряжной лошади, но тупая и чувственная душа, не кругообразное существо составляет суть неба, а правильный разум; и ангела создает не отделение его от тела, но духовный разум.

Если ты увидишь кого-либо, ползущего по земле на животе, то ты видишь не человека, а кустарник, и если увидишь подобно Калипсо кого-либо, ослепленного пустыми миражами фантазии, охваченного соблазнами раба чувств, то это ты видишь не человека, а животное. И если ты видишь философа, все распознающего правильным разумом, то уважай его, ибо небесное он существо, не земное. Если же видишь чистого созерцателя, не ведающего плоти и погруженного в

347

недра ума, то это не земное и не небесное существо. Это – самое возвышенное божество, облаченное в человеческую плоть. И кто не будет восхищаться человеком, который в священных еврейских и христианских писаниях справедливо называется именем то всякой плоти, то всякого творения, так как сам формирует и превращает себя в любую плоть и приобретает свойства любого создания! Поэтому перс Эвант, излагая философию халдеев, пишет, что у человека нет собственного природного образа, но есть много чужих внешних обликов. Отсюда и выражение у халдеев: человек – животное многообразной и изменчивой природы. Но к чему все это? А для того, чтобы мы понимали с тех пор, как родились ( при условии, что будем тем, чем мы хотим быть), что важнейший наш долг заботиться о том, чтобы по крайней мере о нас не говорили, что когда мы были в чести, то нас нельзя было узнать, так как мы уподобились животным и глупым ослам. Но лучше, чтобы о нас говорили словами пророка Асафа: «Вы – Боги и все – знатные сыновья». Мы не должны вредить себе, злоупотребляя милостивейшей добротой Отца, вместо того, чтобы приветствовать свободный выбор, который он нам дал.

В душу вторгается святое стремление, чтобы мы, не довольствуясь заурядным, страстно желали высшего и, по возможности, добивались, если хотим, того, что положено всем людям. Нам следует отвергнуть земное, пренебречь небесным и, наконец, оставив позади все, что есть в мире, поспешить в находящуюся над миром курию, самую близкую к высочайшей божественности.

...Но ведь, если необходимо строить нашу жизнь по образу херувимов, то нужно видеть, как они живут и что делают. Но так как нам, плотским и имеющим вкус с мирскими вещами, невозможно этого достичь, то обратимся к древним отцам, которые могут дать нам многочисленные верные свидетельства о подобных делах, так как они им близки и родственны. Посоветуемся с апостолом Павлом, ибо когда он был вознесен на третье небо, то увидел, что делало войско херувимов. Он ответил нам, что они очищаются, затем наполняются светом и, наконец, достигают совершенства, как передает Дионисий. Так и мы, подражая на земле жизни херувимов, подавляя наукой о морали порыв страстей и рассеивая спорами тьму разума, очищаем душу, смывая грязь невежества и пороков, чтобы страсти не бушевали необдуманно и не безумствовал иногда бесстыдный разум. Тогда мы наполним очищенную и хорошо приведенную в порядок душу светом естественной философии, чтобы затем совершенствовать ее познанием божественных вещей.

Не довольствуясь нашими святыми отцами, посоветуемся с патриархом Яковом, чье изваяние сияет на месте славы. И мудрейший отец, который спит в подземном царстве и бодрствует в небесном мире, дает нам совет, но символически – как это ему свойственно. Есть

348

лестница, – скажет он, – которая тянется из глубины земли до вершины неба и разделена на множество ступенек. На вершине этой лестницы восседает господь; ангелы-созерцатели то поднимаются, то спускаются по ней, И если мы, страстно стремясь к жизни ангелов, должны добиться этого, то, спрашиваю, кто посмеет дотронуться до лестницы Господа грязной ногой или плохо очищенными руками? Как говорится в мистериях, нечистому нельзя касаться чистого.

Но каковы эти ноги и эти руки? Ноги души – это, несомненно, та презреннейшая часть, которая опирается как на всю материю, так и на почву земли, питающая и кормящая сила, горючий материал страстей, наставница дающей наслаждение чувственности. А рука души, защитница страстей – почему мы не говорим о ней с гневом? – сражается за нее и под солнцем и пылью, эта хищница отнимает то, чем сонная душа наслаждается в тени. Эти руки и ноги, то есть всю чувственную часть, в которой заключен соблазн тела, как говорят, силой пленяющий душу, мы, словно в реке, омываем в философии морали, чтобы нас не сбросили с лестницы как нечестивых и греховных. Однако этого не достаточно, если мы захотим стать спутниками ангелов, носящихся по лестнице Якова, но не будем заранее хорошо подготовлены и обучены двигаться от ступеньки к ступеньке, как положено, – никогда не сворачивая с пути и не мешая друг другу. А когда мы достигнем этого красноречием или способностями разума, то, оживленные духом херувимов, философствуя в соответствии со ступенями лестницы, то есть природы, все проходя от центра к центру, будем то спускаться, расщепляя с титанической силой единое на многие части, как Озириса, то подниматься, соединяя с силой Феба множество частей в единое целое, как тело Озириса, до тех пор, пока не успокоимся блаженством теологии, прильнув к груди Отца, который восседает на вершине лестницы. Спросим у справедливого Иова, который заключил с Богом договор о жизни, прежде чем сам вступил в жизнь: «Кого больше всего желает высший Бог из миллионов ангелов, которые ему помогают?». «Конечно, мира»— ответит Бог согласно тому, как читается: «Того, который творит мир на небесах». И так как средний ряд передает предписания высшего ряда низшему, то для нас слова теолога Иова объясняет философия Эмпедокла, который указывает на двойную природу нашей души – одна поднимает нас вверх, к небесам, другая сбрасывает вниз, в преисподнюю, – и сравнивает это с враждой и дружбой или с войной и миром, как свидетельствуют его песни. Сам Иов жалуется, что он, как безумный, жил во вражде и раздоре, был изгнан Богами и сброшен в пропасть.

Ведь, действительно, множество разногласий есть среди нас, отцы! Дома у нас идет тяжелая междоусобная распря и гражданская война. Если бы мы захотели, если бы страстно пожелали такого мира, который поднял бы нас так высоко, что мы оказались бы среди возвышенных

349

Господа, то единственное, что успокоило бы и обуздало нас вполне, – это философия морали. И если бы человек добился у врагов только перемирия, то обуздал бы дикие порывы и гневный пыл льва. И если, заботясь о себе, мы пожелали бы тогда вечного мира, то он наступил бы, обильно утолив наши желания, заключил бы между телом и духом договор о священном мире, принеся в жертву пару животных.

Диалектика успокоит разум, который мучается из-за словесных противоречий и коварных силлогизмов. Естественная философия уймет споры и борьбу мнений, которые угнетают, раскалывают и терзают беспокойную душу, но при этом заставит нас помнить, что природа, согласно Гераклиту, рождена войной и поэтому названа Гомером борьбой. Поэтому невозможно найти в природе настоящего покоя и прочного мира, который является привилегией и милостью ее госпожи – святейшей теологии. Теология укажет нам путь к миру и поведет как провожатый. Издали увидев нас, спешащих, она воскликнет: «Подойдите ко мне, вы, которые находитесь в затруднении, подойдите ко мне, и я дам вам мир, который не могут вам дать ни вселенная, ни природа!». И мы, ласково позванные и так радушно приглашенные, с окрыленными, как у Меркурия, ногами устремился в объятия благословенной матери, насладимся желаемым миром – святейшим миром, неразрывными узами и согласной дружбой, благодаря которой все души не только согласованно живут в едином разуме, который выше всех разумов, но некоторым образом сливаются в единое целое.

Такая дружба, как говорят пифагорейцы, являются целью всей философии; такой мир Бог устанавливает в своих высотах, а ангелы, сходящие на землю, сообщают о нем людям доброй воли, чтобы благодаря ему люди, восходящие на небо, сами стали ангелами. Такой мир мы пожелали бы друзьям, нашему времени, каждому дому, в который бы мы вошли, и нашей душе, чтобы она стала благодаря ему местом пребывания Бога и после того, как уничтожит на себе грязь с помощью морали и диалектики, украсилась [бы] многообразной философией, как дворцовой пышностью.

Вершину входа душа увенчает гирляндами теологии, и тогда вместе с Отцом сойдет король славы и сделает в ней свое пристанище. Душа окажется достойной столь снисходительного гостя. Отделанная золотом, как свадебная тога, окруженная многообразием мыслей, она примет выдающегося гостя даже не как гостя, а как нареченного, с которым никогда не разлучаются, и пожелает отделиться от своего народа и, забыв дом своего отца и даже себя, пожелает умереть в себе самой, чтобы жить в нареченном, в присутствии которого смерть его святых поистине блаженна. Я говорю – смерть, если следует назвать смертью полноту жизни, размышление над которой является занятием философии, как говорили мудрецы. Давайте позовем самого Моисея, который лишь немного меньше обильного источника священной

350

и невыразимой мысли, откуда ангелы пьют свой нектар: Выслушаем же судью, который должен прийти к нам и объявить тем, кто живет в пустынном одиночестве плоти, следующие законы: те, кто еще греховен, нуждаются в морали, поэтому пусть живут с людьми не в святилище, а под открытым небом, как жрецы фессалийские, пока не очистятся от грехов. Те же, кто уже упорядочил образ жизни и принят в храм, пусть не приобщаются к священнодействию, но прежде усердно послужат таинствам философии диалектическим послушничеством; и допущенные, наконец, к таинствам в звании жреца философии пусть созерцают то пышный многоцветный звездный наряд всевышнего Бога – царя, то голубой семисвечник, чтобы потом, принятые в лоно храма за заслуги возвышенной теологии, наслаждались славой господней, когда уже никакое покрывало не скрывает образа Бога.

Да, Моисей приказывает нам это, но приказывая, убеждает нас и побуждает к тому, чтобы мы с помощью философии готовились к будущей небесной славе. Но в действительности же не только христианские и моисеевские таинства, но и теология древних, о которой я намереваюсь спорить, раскрывает нам успехи и достоинство свободных искусств. Разве иного желают для себя посвященные в греческие таинства? Ведь первый из них, кто очистится с помощью морали и диалектики – очистительных занятий, как мы их называем, – будет принят в мистерии! Но чем иным может быть это [участие в мистериях], если не разъяснением тайн природы посредством философии? Только после того, как они были таким образом подготовлены, наступило видение божественных дел через свет теологии.

 

[Бескорыстный характер философского знания]

И кто не стал бы добиваться посвящения в эти таинства? Кто, пренебрегая всем земным, презирая дары судьбы, не заботясь о теле, не пожелал бы стать сотрапезником Богов, еще живя на земле и получив дар бессмертия, напоив нектаром себя – смертное существо! Кто не захотел бы так быть завороженным платоновским «Федром»и так воодушевиться экстазом Сократа, чтобы бежать из этого мира, вместилища дьявола, взмахами крыльев и ног и достигнуть быстро небесного Иерусалима! Мы будем возбуждаться, отцы, восторгами Сократа, которые настолько выводят нас за пределы рассудка, что возносят нас и наш разум к Богу. Они тем более будут возбуждать нас, если мы сами приведем сначала в движение то, что есть в нас самих. И действительно, если с помощью морали силы страсти будут напряжены до соответствующих разумных пределов, так чтобы они согласовывались между собой в нерушимой гармонии, если с помощью диалектики будет развиваться разум, то, возбужденные пылом Муз, мы будем упиваться небесной гармонией. Тогда вождь Муз Вакх в своих таинствах – зримых проявлениях природы – раскрывая нам, ставшим философами,

351

тайны Бога, напитает нас из богатств Божьего дома, в котором мы вдохновимся двойным пылом, сближаясь со священной теологией, если будем верными, как Моисей. И когда поднимемся на самую высокую вершину, то сопоставляя в вечности все, что было, есть и будет, и созерцая первородную красоту, мы станем прорицателями Феба, его крылатыми поклонниками, и тогда, как порывом возбужденные невыразимой любовью, подобно окружающим нас пылким серафимам, мы, полные божеством, станем теперь тем, кто нас создал.

Если кто-либо будет исследовать значение и тайный смысл священных имен Аполлона, то увидит, что они свидетельствуют о том, что Бог является философом не менее, чем прорицателем.

И то, что Аммоний достаточно полно рассказал об этом, не вынуждает меня по-иному это трактовать. О, отцы, пусть овладеют душой три дельфийские правила, необходимые особенно тем, кто намеревается войти в святейший и августейший храм не ложного, но истинного Аполлона, который озаряет всякую душу, входящую в этот мир! Вы увидите, что нас вдохновляло только то, что мы все силы посвятили изучению тройственной философии, о которой сейчас идет спор. Знаменитое «ничего слишком» справедливо предписывает норму и правило всякой добродетели, согласно критерию меры, о чем говорит этика. Знаменитое «познай самого себя» побуждает и вдохновляет нас на познание всей природы, с которой человек связан почти брачными узами. Тот же, кто познает самого себя, все познает в себе, как писали сначала Зороастр, а затем Платон в «Алкивиаде»...

...Вот причины, почтеннейшие отцы, которые не только вдохновляют, но увлекают меня на изучение философии. Конечно, я не говорил бы об этом, если бы не желал ответить как тем, кто имеет обыкновение осуждать изучение философии, в особенности выдающимися людьми, так и тем, кто вообще живет заурядной жизнью. Ведь в действительности изучение философии является несчастьем нашего времени, так как находится, скорее, в презрении и поругании, чем в почете и славе.

Губительное и чудовищное убеждение, что заниматься философией надлежит немногим, либо вообще не следует заниматься ею, поразило все умы. Никто не исследует причины вещей, движение природы, устройство вселенной, замыслы Бога, небесные и земные мистерии, если не может добиться какой-либо благодарности или получить какую-либо выгоду для себя. К сожалению, стало даже так, что учеными считают только тех, кто изучает науку за вознаграждение. Скромная Паллада, посланная к людям с дарами Богов, освистывается, порицается, изгоняется; нет никого, кто любил бы ее, кто бы ей покровительствовал, разве что сама, продаваясь и извлекая жалкое вознаграждение из оскверненной девственности, принесет добытые позором деньги в шкаф любимого. С огромной печалью я отмечаю,

352

что в наше время не правители, а философы думают и заявляют, что не следует заниматься философией, так как философам не установлены ни вознаграждении, ни премии, как будто они не показали тем самым, что они не являются философами. И действительно, так как их жизнь проходит в поисках денег или славы, о они даже для самих себя не размышляют над истиной. Я не постыжусь похвалить себя за то, что никогда не занимался философией иначе, как из любви к философии, и ни в исследованиях, ни в размышлениях своих никогда не рассчитывал ни на какое вознаграждение или оплату, кроме как на формирование моей души и на понимание истины, к которой я страстно стремился. Это стремление было всегда столь страстным, что, отбросив заботу обо всех частных и общественных делах, я предавался покою размышления, и ни зависть недоброжелателей, ни хула врагов науки не смогли и не смогут отвлечь меня от этого. Именно философия научила меня зависеть скорее от собственного мнения, чем от чужих суждений, и всегда думать не о том, чтобы не услышать зла, но о том, чтобы не сказать или не сделать его самому.

Пер. Л. Брагиной

 

БРУНО ДЖОРДАНО

(1548- 1600)

Изгнание торжествующего зверя

Источник: «История эстетики. Памятники мировой

эстетической мысли»: в 5-и тт. Т. 1.— С. 572¾574.

Диалог первый

[движение как форма бытия,

 разнообразие как источник наслаждения]

София. Всякое наслаждение, как мы видим, состоит ни в чем ином, как в известном переходе, пути и движении. В самом деле, отвратительно и печально состояние голода; неприятно и тяжело состояние сытости; но что дает нам наслаждение, так это движение от одного состояния к другому. Состояние любовного пыла мучит нас, состояние удовлетворенности страсти угнетает, но что дарит нам удовольствие, так это переход от одного состояния в другое. Ни в каком настоящем положении нельзя было бы найти наслаждения, если б нам прошлое не стало в тягость. Если работа и приятна нам, то только вначале – после отдыха; и в отдыхе есть наслаждение только сначала, после работы.

Саулин. Если это так, то нет радости без примеси Горя; не в движении ли одинаково соприкасаешься и к тому, что нас радует, и с тем, что нас печалит.

София. Правильно говоришь. К сказанному добавлю только, что иной раз сам Юпитер, когда ему надоедает быть Юпитером, устраняется от дел и становится то земледельцем, то охотником, то

353

солдатом – вот он вместе с Богами, вот с людьми, вот со зверьми. Горожане устраивают для себя праздники и развлечения в деревнях, а поселяне отдыхают, празднуют и проводят свободные от работы часы в городах. Кто только что сидел или лежал, тот с удовольствием и радостью ходит; напротив, находит себе отдых в сидении, кому пришлось много бегать. Нравится на воздухе тому, кто слишком долго пробыл дома; влечет к себе комната того, кто пресытился полянами. Часто есть какое бы то ни было приятное кушанье значит, в конце концов, получить к нему отвращение. Только перемена одной крайности в другую, благодаря своему соучастию и в той и в другой крайности, только движение от одной противоположности к другой, благодаря своим серединам, может удовлетворить; и, наконец, насколько велико родство между крайностями, мы можем видеть из того, что они скорее сходятся меж собою, нежели подобное с подобным себе.

Джордано Бруно. Изгнание торжествующего зверя

// «Огни». 1914¾ С. 27¾28. Пер. А. Золотарева

Вторая часть третьего диалога

[об одухотворенности материи]

Саулин. Стало быть, natura est deus in rebus (природа – это Бог в вещах – лат.).

София. Поэтому, – продолжал Юпитер, – различные живые вещи представляют собой различные божества и различные свойства, так как кроме независимого бытия, которое имеют сами по себе, приобретают еще бытие, сообщаемое всем предметам, сообразно способностям и мере каждого. Так что Бог весь (не всецело, но всюду более или менее проявляя себя ) находится во всех вещах. Поэтому Марс, например, не только в ящерице или в скорпионе, но и в луковице и чесноке, присутствует действеннее, чем в какой-либо неодушевленной картине или статуе. Так же точно ты мысли о солнце в шафране, нарциссе, гелиотропе, в петухе, во льве; так же ты должен думать о каждом из Богов для различных родов сущего, ибо поскольку божественность снисходит в некоем роде, сообщаясь природе, поскольку через жизнь, которая просвечивает в явлениях природы, возвышаются к жизни, которая главенствует над природой.

— Ты правду говоришь, – возразил Мом, – ибо в самом деле я вижу, каким путем эти мудрецы могли делать для себя близкими, милостивыми и кроткими Богов, которые голосами, исходящими из статуй, давали им советы, учение, откровения и сверхчеловеческие установления. Ведь египтяне своими молитвами и божественными обрядами возвышались до божества по той же самой лестнице природы, по которой само божество спускалось вниз ради сообщения себя самого ничтожнейшим вещам.

      354     

...Египтяне же, чтобы добиться известных благодеяний и даров от Богов, согласно глубокой магии, прибегали к посредничеству определенных вещей природы, в коих до известной степени была скрыта божественность и через которые она могла и хотела проявляться и сообщать себя... Эти мудрецы знали, что Бог находится в вещах, и что божественность, скрытая в природе, проявляясь и сверкая по-разному в разных предметах и посредством различных физических форм, приобщает их всех к себе в известном порядке, приобщает, говорю, к своему бытию, разуму, жизни.

Там же ¾ С. 163¾164.

 

МОНТЕНЬ МИШЕЛЬ

(1533 - 1598)

 Опыты

Источник: «История эстетики.

 Памятники мировой эстетической мысли»:

в 5-и тт. Т. 1.— С. 623¾642.

 

Книга первая

К читателю

[непосредственное выражение индивидуального]

Это искренняя книга, читатель. Она с самого начала предуведомляет тебя, что я не ставил себе никаких иных целей, кроме семейных и частных. Я нисколько не помышлял ни о твоей пользе, ни о своей славе. Силы мои недостаточны для подобной задачи. Назначение этой книги – доставить своеобразное удовольствие моей родне и друзьям: потеряв меня ( а это произойдет в близком будущем ), они смогут разыскать в ней кое-какие следы моего характера и моих мыслей и, благодаря этому, восполнить и оживить то представление, которое у них создалось обо мне. Если бы я писал эту книгу, чтобы снискать благоволение света, я бы принарядился и показал себя в полном параде. Но я хочу, чтобы меня видели в моем простом, естественном и обыденном виде, непринужденным и безыскусственным, ибо я рисую не кого-либо иного, а себя самого. Мои недостатки предстанут здесь, как живые, и весь облик мой таким, каков он в действительности, насколько, разумеется, это совместимо с моим уважением к публике. Если бы я жил между тех племен, которые, как говорят, и посейчас еще наслаждаются сладостною свободой изначальных законов природы, уверяю тебя, читатель, я с величайшей охотою нарисовал бы себя во весь рост, и притом нагишом. Таким образом, содержание моей книги – я сам, а это отнюдь не причина, чтобы ты отдавал свой досуг предмету столь легковесному и ничтожному.

             Мишель Монтень. Опыты. Кн. 1.—

М. -Л.: Изд-во АН СССР, 1954— С. 7.

 Пер. А. Бобовича

355

Глава XXI

О силе нашего воображения

[роль воображения в жизни творческой личности]

Я один из тех, на кого воображение действует с исключительной силой...

И я не нахожу удивительным, что воображение причиняет горячку и даже смерть тем, кто дает ему волю и поощряет его...

Даже животные, и те, совсем как люди, подвержены силе своего воображения... Но все вышесказанное может найти свое объяснение в тесной связи души с телом, сообщающими друг другу свое состояние.

Там же.—С. 123,133.

Глава XXV

О педантизме

[отношение эрудиции к творчеству]

Я нередко досадовал в моем детстве на то, что в итальянских комедиях педанты – неизменно шуты, да и между нами слово «магистр» пользуется небольшим почетом и уважением... В дальнейшем, с годами, я понял, что подобное отношение к педантизму в высшей степени обосновано и что magis magnos clericos non sunt magis magnus sapientes (более великая ученость – еще не значит более великая мудрость).

Я готов был бы сказать, что подобно тому, как растения угасают от чрезмерного обилия влаги, а светильники – от обилия масла, так и ум человеческий при чрезмерных занятиях и обилии знаний, загроможденный и подавленный их бесконечным разнообразием, теряет способность разобраться в этом нагромождении и под бременем непосильного груза сгибается и увядает. Но в действительности дело обстоит иначе, ибо чем больше заполняется наша душа, тем вместительнее она становится, и среди тех, кто жил в стародавние времена, можно встретить, напротив, немало людей, прославившихся на общественном поприще, например великих полководцев или государственных деятелей, обладавших вместе с тем и большой ученостью.

 Там же. —С. 172¾173.

 

Глава XXVI

О воспитании детей

[форма и мысль в поэзии; творческое освоение античности;

ценность индивидуального; близость к природе]

...Я не знаю по-настоящему ни одной основательной книги, если не считать Плутарха и Сенеки, из которых я черпаю, как Данаиды, непрерывно наполняясь и изливая из себя полученное от них. Кое-что оттуда попало и на эти страницы; во мне же осталось так мало, что, можно сказать, почти ничего.

История – та дает мне больше поживы; также и поэзия, к которой я питаю особую склонность. Ибо, как говорил Клеанф, подобно тому, как голос, сжатый в узком канале трубы, вырывается из нее более

356

могучим и резким, так, мне кажется, и наша мысль, будучи стеснена различными поэтическими размерами, устремляется гораздо порывистее и потрясает меня с большей силой. Что до моих природных способностей, образчиком которых являются эти строки, то я чувствую, как они изнемогают под бременем этой задачи...

...И все же, несмотря ни на что, я не задумываюсь предать гласности эти мои измышления, сколь бы слабыми и недостойными они ни были, и притом в том самом виде, в каком я их создал, не ставя на них заплат и не подштопывая пробелов, которые открыло мне это сравнение [с писателями древности]. Нужно иметь достаточно крепкие ноги, чтобы пытаться идти вровень с такими людьми. Пустоголовые писаки нашего века, вставляя в свои ничтожные сочинения обильные отрывки из древних писателей, дабы таким способом прославить себя, достигают совершенно обратного. Ибо столь резкое различие в яркости делает принадлежащее их перу до такой степени тусклым, вялым и уродливым, что она теряют от этого гораздо больше, чем выигрывают...

...Как бы там ни было, – я хочу сказать: каковы бы ни были допущенные мною нелепости, – я не собираюсь утаивать их, как не собираюсь отказываться и от написанного с меня портрета, где у меня лысина и волосы с проседью, так как живописец изобразил на нем не совершенный образец человеческого лица, а лишь мое собственное лицо. Таковы мои склонности и мои взгляды; и я предлагаю их как то, во что я верю, а не как то, во что должно верить...

...Ученик же, если это будет ему по силам, пусть сделает выбор самостоятельно или, по крайней мере, останется при сомнении. Ибо, если он примет мнение Ксенофонта или Платона, поразмыслив над ними, они перестанут быть их собственностью, но сделаются также и его мнениями. Кто рабски следует за другими, тот ничему не следует. Он ничего не находит; да он и не ищет ничего...

...Отличительный призрак мудрости – это неизменно радостное восприятие жизни; ей, как и всему, что в надлунном мире, свойственна никогда не утрачиваемая ясность...

...Ее конечная цель – добродетель, которая пребывает вовсе не где-то, как утверждают схоластики, на вершине крутой, отвесной и неприступной горы. Те, кому доводилось подходить к добродетели ближе других, утверждают, напротив, что она обитает на прелестном, плодородном и цветущем плоскогорий, откуда отчетливо видит все находящееся под нею; достигнуть её может, однако, лишь тот, кому известно место ее обитания; к ней ведут тенистые тропы, пролегающие среди поросших травой и цветами лужаек, по пологому, удобному для подъема и гладкому, как своды небес