4. полІтичний рацІовІталІзм хосе ортеги-І-гасето

Вчення Х. Ортеги-і-Гасето про раціовіталізм постало як новий погляд на струк­туру суспільства, взаємодію людини і соціуму, соціального світу загалом, її роль у суспільних процесах.

400'

о

Довідка

Хосе Ортега-і-Гасето народився 9 травня 1883 року в Мадриді. Батько, відомий на той час журналіст, депутат кортесів (іспанського парламенту), сповідував ліберальні тра­диції (до речі, Гасето — дівоче прізвище матері філософа). Успішно закінчивши єзуїтсь­кий коледж (1891), п'ятнадцятирічний юнак вступив до Мадридського університету, де навчався до 1904 р. Студентом почав публікуватися в мадридській періодиці. Захистивши дисертацію, продовжив філософську освіту в університетах Лейпціга, Берліна. У Марбур-зькому університеті заприятелював з майбутнім відомим філософом — онтологом Мико­лою Гартманом (1882—1950).

3 1908 р. Ортега — професор Вищої педагогічної школи в Мадриді, а з 1910 р. засно­вує журнали «Ревіста де Оксіденте» та «Оглядач» (був єдиним автором), видає багатото­мну «Бібліотеку ХХ століття» переклади новітніх іноземних праць з філософії, психоло­гії, соціології, біології, економіки не лише іспанських, а й філософів багатьох країн. Навколо журналу «Ревіста де Оксіденте» регулярно збиралися інтелектуали для обгово­рення різноманітних культурно-історичних питань. Як патріот Ортега виступав за подо­лання консерватизму у внутрішньому житті Іспанії, за інтенсивну її європеїзацію.

Х. Ортега-і-Гасето був одним із трьох співзасновників «Союзу захисту республіки» (1930), 1931 р. брав участь у поваленні монархії. Невдовзі, розчарувавшись у політичній діяльності, виїздить за кордон (Париж, Нідерланди), а згодом — до Аргентини. Був прин­циповим противником і критиком фашизму. Повернувшись у 1945 р. до Мадрида, не зміг отримати університетську кафедру. Знову виїздить за кордон, живе переважно в Португа­лії. В 1948 р. заснував у Мадриді Інститут гуманітарних наук, який очолював до кінця свого життя. Помер 18 жовтня 1955 року в Мадриді.

У своїх філософських працях Х. Ортега-і-Гасето головну увагу приділяв про­блемі людини, сутності її буття. Саме ця проблематика становить суть його учення про раціовіталізм як творчу активність свідомості людини, нерозривно пов'язаної з природою та суспільством. У межах цієї концепції Ортега розглядав взаємодію лю­дини і соціального світу, суспільства.

Нове бачення людини. Погляди Х. Ортеги-і-Гасето на суспільство, державу, людину і її взаємодію зі світом найповніше викладені у праці «Бунт мас» (1930). Суспільство він тлумачив як динамічну єдність меншості (осіб чи груп особливої гідності) і маси (людей без особливих чеснот). Такий поділ не вважав поділом на класи, оскільки масу, на його думку, утворює посередня людина, яка живе без зу­силь, намагань виправити чи вдосконалити себе. Такий тип людини можна знайти в усіх класах.

В основі цього радикального поділу людства на групи два домінуючі типи: ті, хто суворий, вимогливий до себе, хто не цурається праці й обов' язку, і ті, хто поту­рає собі, самозакохано живе без зусиль, не прагне самовдосконалення, пливучи за течією. Отже, маса — це натовп, це середня пересічна людина. Такими є загальні соціальні ознаки людини без індивідуальності. «Людина-маса», напротивагу «лю-дині-індивідуальності», є істотною загрозою правовому громадянському суспільст­ву. Міркування Ортеги про «людину-масу» закорінені в реальну дійсність, адже не­задовго до виходу книги «Бунт мас» в Італії прийшов до влади Муссоліні, дещо пізніше в Німеччині — Гітлер, не міг він не знати і про перші кроки сталінського тоталітаризму. Культ сили, нехтуючи правом, почав хижо завойовувати собі полі­тичний простір. «Людина-маса» своєю схильністю до етатизму (втручання держави в економічне і соціальне життя суспільства) відіграла в цьому не другорядну роль. Це дало підстави Ортезі сумніватися в можливостях демократизму, що, зрештою, і довела практика фашизму, культом якого було насильство, протизаконність. Сила фашизму, на думку Ортеги, є наслідком скептицизму, політичної безпорадності лі­бералів і демократів. «Коли ніхто не має твердої віри в правову політичну форму, коли не існує жодної інституції, яка б запалювала серця, то, природно, гору візьме той, хто відверто всім нехтує».

З іншого боку, в розвитку європейського суспільства наприкінці ХІХ — на по­чатку ХХ ст. Ортега вбачав небезпечні тенденції «омасування», які перетворюють людську особистість на середнього, знеосібленого індивіда, світосприйняття і по­ведінка якого визначаються ззовні. В «масовому суспільстві, пише він, людина «діє згідно зі свідомістю імперсонального, невизначеного суб'єкта, який є «все» і «ні­хто» конкретно». Стандартизація суспільного життя, нівелювання людей, класів і навіть континентів ліквідує, на думку Ортеги, становий поділ і створює нову дифе­ренціацію суспільства: на «масу» і «еліту» (духовну аристократію). Причини цього Ортега вбачав у тому, що мисленнєва реальність існування людини витіснена емпі-рико-технічною, і, таким чином, «засіб земного устрою людей перетворено на ціль їх існування». «Технічна ера» забезпечила практичну могутність людини, яка не усвідомлює саму себе і тому, «виявившись здатною потенційно здійснювати все, вона не знає, що робить актуально». З огляду на це «масове суспільство» є сприят­ливим ґрунтом для тоталітарних режимів, оскільки усереднений індивід не здатний до самостійного мислення, є об' єктом маніпулювання з боку окремих соціально-політичних угрупувань.

Х. Ортега бачив, що політичне життя Європи наприкінці ХІХ — на початку ХХ ст. було охоплене глибокою кризою, оскільки всю владу в суспільстві перебрали маси, які не можуть управляти навіть власною долею, а не те що суспільством. Попри те, ХІХ ст., на думку Ортеги, створило новий тип «простої ЛЮДИНИ», наділеної ве­личезними бажаннями і можливостями їх задоволення, у середовищі якого визріва­тиме сучасна Людина. Це сталося, як вважав Ортега, завдяки ліберальній демокра­тії, експериментальній науці та індустріалізації.

Погляд на лібералізм і демократію. Х. Ортега наголошував на суттєвій від­мінності між демократією і лібералізмом «Есе про Іспанію», оскільки вони стосу­ються різних державно-правових питань. Інтереси демократії поширюються на проблему суб' єкта політичної влади: він запитує, хто має здійснювати політичну владу, одразу відповідаючи на нього — громадянське суспільство, тобто народ.

Лібералізм переймається зовсім іншим питанням «Якими мають бути межі полі­тичної влади?», даючи таку відповідь на нього: «Політична влада, автократична чи всенародна, не повинна бути необмеженою, а будь-яке втручання держави застере­жене правами, якими наділена особистість». Тому ліберал не завжди є демократом, а істинний демократ цілком може не поділяти ліберальних поглядів. Цю тезу пере­конливо ілюструє Росія, в якій самодержавство змінилося на не менш самодержав­ну демократію.

Суперечність між демократією та лібералізмом можлива і на етапі розпаду тота­літаризму. Вона актуальна в країнах з великими культурними й демократичними традиціями, коли виникають міжнаціональні та міжрасові конфлікти. Саме тоді злободенними є питання, що стосуються прав і свобод особистості та прав і свобод нації.

На думку Ортеги, цивілізованим став світ, але не його жителі. Ліберальна демо­кратія, яку він вважав найвищою формою суспільного життя, є політико-правовим принципом, згідно з яким суспільна влада сама себе обмежує, надаючи права тим, хто думає і відчуває інакше. Людина маси, стверджував він, не хоче рахуватися з будь-якою зовнішньою інстанцією чи авторитетом. А людина, яка не рахується з іншими, — нецивілізована людина: «Маси людей так швидко виходили на сцену іс­торії, що не мали часу для того, щоб достатньою мірою прилучитися до традиційної культури». Це породжує новий тип людини — «людину самовдоволену». Прототи­пом людини-маси Ортега вважав науковців, фахівців, які є провідною групою, ари­стократією, наділеною суспільною силою. Розвиток науки і техніки потребує вузь­кої спеціалізації, тому спеціаліст добре «знає» лише свій куточок всесвіту і нічого не знає про все інше, що робить його «вченим невігласом». Однак у політиці, мис­тецтві, соціальному житті він поводиться як людина з великими авторитетом, амбі­цією, притаманними обізнаному і спеціалісту. Тому в епоху панування мас домінує насильство, воно стає звичним явищем, нормою. Це може призвести до посилення ролі держави, підкорення їй усього життя, втручання її в усі сфери, поглинання державною владою суспільної спонтанної ініціативи, а отже, до знищення історич­ної самодіяльності суспільства, яка підтримує, живить і рухає долі людства. Ета­тизм Ортега вважав вищою формою політики насилля і прямої дії, величезною не­безпекою, що загрожує цивілізації.

ІЗ ПЕРШОДЖЕРЕЛ

Хосе Ортега-и-Гасето

Восстание масс

В современной общественной жизни Европы есть — к добру ли, к худу ли — один исключительно важный факт: вся власть в обществе перешла к массам. Так как массы, по определению, не должны и не могут управлять даже собственной судьбой, не говоря уж о целом обществе, из этого следует, что Европа переживает сейчас самый тяжелый кризис, какой только может постигнуть народ, нацию и культуру. Такие кризисы уже не раз бы­вали в истории; их признаки и последствия известны. Имя их также известно — это восс­тание масс.

Чтобы понять это грозное явление, условимся, что такие слова, как «восстание», «ма­ссы», «общественная власть» и т. п., мы не будем толковать в узкополитическом смысле. Общественная жизнь далеко не исчерпывается политикой; у нее есть, даже прежде поли­тики, и другие аспекты — интеллектуальный, моральный, экономический, религиозный и др.; она охватывает все наши общие привычки, вплоть до моды на одежду и развлечения.

Быть может, мы лучше всего уясним себе это историческое явление, если начнем с одного внешнего факта нашей эпохи, который просто бросается в глаза. Его легко опоз­нать, но не так-то легко в нем разобраться, и я назову его «скоплением» или «скученнос­тью». Города переполнены людьми, дома — жильцами, отели — приезжими, поезда — пассажирами, кафе — посетителями, улицы — прохожими, приемные знаменитых вра­чей — пациентами, курорты — купальщиками, театры — зрителями (если спектакль не слишком старомоден). То, что раньше было так просто, — найти себе место, теперь ста­новится вечной проблемой.

Вот и все. Есть ли в нашей нынешней жизни что-нибудь более простое, знакомое, обычное? Однако попробуем углубиться в этот «простой факт», и мы будем поражены: подобно лучу света, проходящему через призму, он даст нам целый спектр неожиданных открытий и заключений.

Что же мы видим, что нас поражает? Мы видим толпу, которая завладела и поль­зуется всеми просторами и всеми благами цивилизации. Но рассудок немедленно нас успокаивает: что ж тут такого? Разве это не прекрасно? Ведь театр на то и построен, чтобы места были заняты и зал наполнен. То же самое — с домами, отелями, желез­ной дорогой. Да, конечно. Но раньше все они не были переполнены, а сейчас них просто не войти. Как бы это ни было логично и естественно, мы должны признать, что раньше было иначе, и это оправдывает, по крайней мере в первый момент, наше удивление.

Удивление, изумление — первый шаг к пониманию. Здесь сфера интеллектуала, его спорт, его утеха. Ему свойственно смотреть на мир широко раскрытыми глазами. Все и мире странно и чудесно для широко раскрытых глаз. Способность удивляться не дана фу­тболисту, интеллектуал же — всегда в экстазе и видениях, его отличительный признак — удивленные глаза. Поэтому-то древние и представали себе Минерву совой.

Скученности, переполнения раньше почти не бывало. И почему же теперь оно стало обычным?

Это возникло не случайно. Пятнадцать лет назад общая численность населения была почти та же, что и сейчас. После войны она, казалось бы, должна была уменьшиться. Но здесь как раз мы приходим к первому важному пункту. Индивиды, доставляющие толпу, существовали и раньше, но не в толпе. Разбросанные по свету в одиночку или мелкими группами, ми вели раздельную уединенную жизнь. Каждый из них занимал свое место — в деревне, в городке, в квартале большого города.

Теперь они появились все вместе, и, куда ни взглянешь, и всюду видишь толпу. По­всюду? О, нет, как раз в лучших местах, в мало-мальски изысканных уголках нашей культуры, ранее доступных только избранным, меньшинству.

Массы внезапно стали видны, они расположились в местах. излюбленных «общест­вом». Они существовали и раньше, но оставались незаметными, занимая задний план со­циальной сцены; теперь они вышли на авансцену, к самой рампе, на места главных дейс­твующих лиц. Герои исчезли, остался хор.

Толпа — понятие количественное и видимое. Выражаюсь в терминах социологии, мы приходим к понятию социальная масса». Всякое общество — это динамическое единство двух факторов, меньшинств и массы. Меньшества — это личности или группы личностей особого, специального достоинства. Масса — это множество людей без особых досто­инств. Это совсем не то же самое, что рабочие, пролетариат. Масса — это средний, зау­рядный человек. Таким образом, то, что раньше воспринималось как количество, теперь предстает перед нами как качество; оно становится общим социальным признаком чело­века без индивидуальное ты, ничем не отличающегося от других, безличного «общего типа».

Что мы выиграли от превращения количества в качество? Очень просто: изучив «тип», мы сможем понять происхождение и природу массы. Ясно, даже общеизвестно, что нормальное, естественное возникновение массы предполагает общность вкусов, ин­тересов, стиля жизни у составляющих ее индивидов. Могут возразить, что это верно в от­ношении каждой социальной группы, какой бы элитарной она себя ни считала. Правиль­но; но есть существенная разница?

В тех группах, которые нельзя назвать массой, сплоченность членов основана на вку­сах, идеях, идеалах, исключающих массовое распространение. Для образования любого меньшинства необходимо прежде всего, чтобы члены его отталкивались от большинства по особым, хотя относительно личным мотивам. Согласованность внутри группы — фак­тор вторичный, результат общего отталкивания. Это, так сказать, согласованность в несо­гласии. Иногда такой характер группы выражен явно, пример — англичане, назвавшие себя «нонконформистами», т. е. «несогласными», которых связывает только их несогла­сие с большинством. Объединение меньшинства, чтобы отделить себя от большинства, — необходимая предпосылка его создания.

Строго говоря, принадлежность к массе — чисто психологический признак, и вовсе не обязательно, чтобы субъект физически к ней принадлежал. О каждом отдельном чело­веке можно сказать, принадлежит он к массе или нет. Человек массы — это тот, кто не ощущает в себе никакого особого дара или отличия от всех, хорошего или дурного, кто чувствует, что он — «точь-в-точь, как все остальные», и притом нисколько этим не огор­чен, наоборот, счастлив чувствовать себя таким же, как все. Представим себе скромного человека, который пытается определить свою ценность на разных поприщах, испытывает свои способности там и тут и, наконец, приходит к заключению, что у него нет таланта ни к чему. Таком человек будет чувствовать себя посредственностью, но никогда не по­чувствует себя членом «массы».

Когда заходит речь об «избранном меньшинстве», лицемеры сознательно искажают смысл этого выражения, притворяясь, будто они не знают, что «избранный» — вовсе не «важный», т. е. тот, кто считает себя выше остальных, а человек, который к себе самому требовательнее, чем к другим, |даже если он лично и не способен удовлетворить этим вы­соким требованиям. Несомненно, самым глубоким и радикальным делением человечества на группы было бы различие их ми двум основным типам: на тех, кто строг и требовате­лен к самому себе («подвижники»), берет на себя труд и долг, и тех, кто снисходителен к себе, доволен собой, кто живет безсилий, не стараясь себя исправить и улучшить, кто плывет ми течению.

Это напоминает мне правоверный будизм, который состоит из двух различных рели­гий: одной — более строгой и трудной и другой — легкой и неглубокой. Махаяна — «ве­ликий путь», Хинаяна — «малый путь». Решает то, на какой путь направлена наша жизнь — с высокими требованиями или с минимальными.

Таким образом, деление общества на массы и избранное меньшинство — деление не на социальные классы, а на типы людей: это совсем не то, что иерархическое различие высших» и «низших». Конечно, среди «высших» классов, если они и впрямь высшие, го­раздо больше вероятия встреч людей «великого пути», тогда как «низшие» классы конеч­но состоят из индивидов без особых достоинств. Но, строго говоря, в каждом классе мо­жно найти и «массу», II настоящее «избранное меньшинство». Как мы видим далее, и паше время массовый тип, «чернь» преобладает даже в традиционных избранных груп­пах. Так, в интеллектуальную жизнь, которая по самой сути своей требует и предполагает высокие достоинства, все больше проникают псевдоинтелектуалы, у которых не может быть достоинств; их или просто нет, или уже нет. То же самое — в уцелевших группах кашей «знати», как у мужчин, так и у женщин. И наоборот, среди рабочих, которые ра­ньше считались типичной «массой», сегодня нередко встречаются характеры исключите­льных качеств.

Итак, в нашем обществе есть действия, дела, профессии разного рода, которые по са­мой природе своей требуют специальных качеств, дарований, талантов. Таковы государс­твенное управление, судопроизводство, искусство, политика. Раньше каждый специаль­ный род деятельности выполнялся квалифицированным меньшинством. Масса не претендовала на участие; она знала, что для этого ей не хватило квалификации; если бы она эту квалификацию имела, она не была бы массой. Масса знала свою роль в нормаль­ной динамике социальных сил.

Если теперь мы обратимся к фактам, отмеченным в начале, мы, несомненно, должны будем признать, что поведение масс совершенно изменилось. Факты показывают, что ма­ссы решили двинуться на авансцену социальной жизни, занять там места, использовать достижения техники и наслаждаться всем тем, что раньше было предоставлено лишь не­многим. Ясно, что сейчас все переполнено, — ведь места не предназначались для масс; а толпы все прибывают. Все это свидетельствует наглядно и убедительно о новом явлении: масса, не переставая быть массой, захватывает место меньшинства, вытесняет его.

Никто, я уверен, не будет возражать против того, что сегодня люди развлекаются больше, чем раньше, поскольку у них есть к тому желание и средства. Но тут есть опа­сность: решимость масс овладеть тем что раньше было достоянием меньшинства, не ограничивается областью развлечений, это генеральная линия, знамение времени. По­этому я полагаю — предвосхищая то, что мы увидим далее, — что политические собы­тия последних лет означают не что иное, как политическое господство масс. Старая демократия была закалена значительной дозой либерализма и преклонением перед за­коном. Служение этим принципам обязывает человека к строгой самодисциплине. Под защитой либеральных принципов и правовых норм меньшинства могли жить и дейст­вовать. Демократия и закон были нераздельны. Сегодня же мы присутствуем при триу­мфе гипердемократии, когда массы действуют непосредственно, помимо закона, навя­зывая всему обществу свою волю и свои вкусы. Не следует объяснять новое поведение масс тем, что им надоела политика и что они готовы предоставить ее специальным лю­дям. Именно так было раньше, при либеральной демократии. Тогда массы полагали, что в конце концов профессиональные политики при всех их недостатках и ошибках все же лучше разбираются в общественных проблемах, чем они, массы. Теперь же, на­оборот, массы считают, что они вправе пустить в ход и сделать государственным зако­ном свои беседы в кафе. Сомневаюсь, чтобы в истории нашлась еще эпоха, когда массы господствовали так явно и непосредственно, как сегодня. Поэтому я и говорю о «гипе­рдемократии».

То же самое происходит и в других областях жизни, особенно в интеллектуальной. Быть может, я ошибаюсь, но писатель, который берет перо, чтобы писать на тему, кото­рую он долго и основательно изучал, знает, что его рядовой читатель, ничего в этой теме не смыслящий, будет читать его статью не с тем, чтобы почерпнуть из нее что-нибудь, а с тем, чтобы сурово осудить писателя, если он говорит не то. чем набита голова читателя. Если бы люди, составляющие массу, считали себя особо одаренными, это был бы лишь случай частного ослепления, а не социальный сдвиг. Но для нынешних дней характерно, что вульгарные, мещанские души, сознающие свою посредственность, смело заявляют гное право на вульгарность, и причем повсюду. Как говорят и Америке, «выделяться не­прилично». Масса давит все непохожее, особое, личностное, избранное.

Кто выглядит не гак, «как все», кто думает не так, «как нее», тот подвергается риску стать изгоем. Конечно, эти «псе» — еще далеко не все. Все без кавычек — это сложное единство однородной массы и неоднородных меньшинств. Но сегодняшние «все» — это только масса.

Вот страшный факт нашего времени, и я пишу о нем, не скрывая грубого зла, связан­ного с ним. [...]

Вот громадный сдвиг нашего времени, изображенный мною, во всей его угрожающей неприглядности. Кроме того, но — истинное новшество. Такого еще не бывало в истории. Если мы хотим найти что-либо подобное, мы должны отойти от нашей эпохи, углубиться в мир, в корне отличный от нашего, обратиться к древности, к античному миру в период его упадка. История Римской империи есть в сущности история ее гибели, история восс­тания и господства масс, которые поглотили и уничтожили ведущее меньшинство, чтобы самим занять его место. В ту эпоху наблюдалось то же скопление масс и переполнение ими всех общественных мест. Другим объясняются, как правильно заметил Шпенглер, и колоссальные постройки римлян, точь-в-точь как в наши дни. Эпоха масс — эпоха мас­сивного.

Мы живем под грубым господством масс. Но что ж: я дважды употребил это слово — грубый: я заплатил дань вульгарности и теперь, с билетом в руке, могу войти в мою тему и посмотреть, что делается внутри. Иначе читатель может подумать, что я намерен огра­ничиться описанием, хотя и верным, но поверхностным только внешней среды, оболочки, под которой этот поразительный факт скрывается, когда на него смотрят с точки зрения прошлого. Если бы мне пришлось здесь прервать мое исследование, читатель с полным правом мог бы подумать, что чудесное появление масс на поверхности истории вызывает у меня лишь раздраженные и презрительные слова, смесь ненависти и отвращения; ведь я известный сторонник совершенно аристократического понимания истории.

Говорю «совершенно», ибо я никогда не утверждал, что человеческое общество дол­жно быть аристократично, я имел в виду гораздо больше. Я утверждал, и я все больше верю, что человеческое общество по самой сущности своей всегда аристократично — хо­чет оно этого или нет; больше того, оно лишь постольку общество, поскольку аристокра­тично, и перестает быть обществом, когда перестает быть аристократичным. Конечно, я имею в виду общество, а не государство. Не может быть и речи о том, чтобы на бурное кипение масс аристократически ответить манерной ухмылкой, как версальский придвор­ный. Версаль — я имею в виду Версаль ухмылок — не аристократия, он — смерть и тле­ние аристократии, некогда великолепной. Поэтому подлинно аристократичной у этих «аристократов» была та достойная грация, с какой они умели класть головы под нож ги­льотины; они принимали его, как гнойный нарыв принимает ланцет хирурга.

Нет, кто живо ощущает высокое призвание аристократии, того зрелище масс должно возбуждать и воспламенять, как девственный мрамор возбуждает скульптора. Социаль­ная аристократия вовсе не похожа на ту жалкую группу, которая присваивает себе одной право называться «обществом» и жизнь которой сводится к взаимным приглашениям и визитам. У всего на свете есть свои достоинства и свое назначение. Есть и у этого миниа­тюрного «света»; но «миссия» его — очень скромная, ее нельзя и сравнить с исполинской миссией подлинной аристократии.

Явление, которое нам предстоит исследовать, имеет две стороны, два аспекта:

массы выполняют сейчас те самые общественные функции, которые раньше были предоставлены исключитель но избранным меньшинствам;

и в то же время массы перестали быть послушными этим самым меньшинствам: они не повинуются им, не следуют за ними, не уважают их, а, наоборот, отстраняют и вытесняют их. [...]

Мы видим, что жизнь заурядного человека построена по той самой программе, кото­рая раньше была характерна лишь для господствующих меньшинств. Сегодня заурядный человек понимает ту арену, на которой во все эпохи разыгрывалась история человечества; человек этот для истории — то же, что уровень моря для географии. Если средний уро­вень нынешней жизни достиг высоты, которая ранее была доступна только аристократии, это значит, что уровень жизни поднялся. После долгой подземной подготовки он поднял­ся внезапно, одним скачком, за одно поколение. Человеческая жизнь в целом поднялась. Сегодняшний солдат, можно сказать, — почти офицер; наша армия сплошь состоит из одних офицеров. Посмотрите, с какой энергией, решительностью, непринужденностью каждый шагает по жизни, хватает все, что успеет, и добивается своего.

И благо, и зло современности и ближайшего будущего — в этом повышении истори­ческого уровня.

Однако сделаем оговорку, о которой раньше не подумали: то, что сегодняшний стан­дарт жизни соответствует былому стандарту привилегированных меньшинств, — новин­ка для Европы; для Америки это привычно, это входит и ее сущность. Возьмем для при­мера идею равенства перед «коном. Психологическое ощущение «господина своей судьбы», равного всем остальным, которое в Европе было знакомо только привилегиро­ванным группам, в Америке уже с XVIII в. (т. е., практически говоря, всегда) было сове­ршенно естественным. И еще одно совпадение, еще более разительное: когда новая пси­хология заурядного человека зародилась в Европе, когда уровень жизни стал возрастать, весь стиль европейской жизни, во всех ее проявлениях начал меняться, и появилась фра­за: «Европа американизируется». Те, кто говорили это, не придавали своим словам боль­шого чтение, они думали, что идет несущественное изменение обычаев и манер; и. обма­нутые внешними признаками, приписывали все изменения влиянию Америки на Европу. Этим они, по моему мнению, упрощали и снижали проблему, которая несравненно глуб­же, сложнее и чревата неожиданностями.

Вежливость велит мне сказать нашим заокеанским братьям, что Европа и впрямь аме­риканизируется, и это — влияние Америки на Европу. Но я не могу так сказать. Истина вступает в спор с вежливостью и побеждает. Европа не «американизировалась», не испыты­вала большого влияния Америки. Быть может, эти процессы начинаются как раз сейчас, но их не было в прошлом, и не они вызвали нынешнее положение. Существует масса вздорных идей, смущающих и сбивающих с толку и американцев, и европейцев. Триумф масс и по­следующий блистательный подъем жизненного уровня произошли в Европе в силу внут­ренних причин, в результате двух столетий массового просвещения, прогресса я экономиче­ского подъема. Но вышло так, что результаты европейского процесса совпадают с наиболее яркими чертами американской жизни; и это сходство типичных черт заурядного человека в Европе и в Америке привело к тому, что европеец впервые смог понять американскую жизнь, которая до этого была для него загадкой и тайной. Таким образом, дело не во влия­нии (это было бы даже несколько странным), а в более неожиданном явлении — нивелиро­вке, выравнивании. Для европейцев всегда было непонятно и неприятно, что стандарт жиз­ни в Америке выше, чем в Европе. Это ощущали, но не анализировали, и отсюда родилась идея, охотно принимаемая на веру и никогда не оспариваемая, что будущее принадлежит Америке. Вполне понятно, что такая идея, широко распространенная и глубоко укоренен­ная, не могла родиться из ничего, без причины. Причиной же было то, что в Америке раз­ница между уровнем жизни масс и уровнем жизни избранных меньшинств гораздо меньше, чем в Европе. История, как и сельское хозяйство, черпает свое богатство в долинах, а не на горных вершинах; ее питает средний слой общества, а не выдающиеся личности.

Мы живем в эпоху всеобщей нивелировки; происходит выравнивание богатств, прав, культуры, классов, полов. Происходит и выравнивание континентов. Так как средний уровень жизни в Европе был ниже, от этой нивелировки она может только выиграть. С этой точки зрения восстание масс означает огромный рост жизненных возможностей, т. е. обратное тому, что мы слышим так часто о «закате Европы». [...]

Господство масс, повышение уровня и возвещаемая им высота эпохи — лишь симп­томы более общего явления. Оно почти абсурдно и невероятно, несмотря на свою само­очевидность. Дело в том, что наш мир как-то внезапно разросся, увеличился, а вместе с ним расширился и наш жизненный кругозор. В последнее время кругозор этот охватыва­ет весь земной шар; каждый индивидуум, каждый средний человек принимает участие в жизни всей планеты. [...]

Мир вырос и во времени. Предыстория и археология открыли нам исторические об­ласти невероятной давности. Целые цивилизации и империи, о которых мы до сих пор и не подозревали, включены в наш духовный мир как новые континенты. Иллюстрирован­ные журналы и фильмы немедленно демонстрируют эти вновь открытые недосягаемые миры широкой публике. [...]

XIX веку, твердо верившему в прогресс, многое казалось уже невозможным. Теперь все снова становится возможным, и мы готовы предвидеть и самое худшее — упадок, ва­рварство, регресс. Такое ощущение само по себе неплохой симптом: это значит, что мы вновь вступаем в ту атмосферу неуверенности, которая присуща всякой подлинной жиз­ни; что мы вновь узнаем тревогу неизвестности, и мучительную и сладостную, которой насыщено каждое мгновение, если мы умеем прожить его сполна. Мы привыкли избегать этого жуткого трепета, мы старались успокаивать себя, всеми средствами заглушать в се­бе предчувствия глубинной трагичности нашей судьбы. Сейчас — впервые за последние три века — мы вдруг растерянно сознаем свою полную неуверенность в завтрашнем дне. И это отрезвление благотворно для нас. [...]

Это исследование — попытка поставить диагноз нашей щохе, нашей современной жизни. Мы изложили первую часть диагноза, которую можно резюмировать так: как за­пас возможностей, наша эпоха великолепна, изобильна, превосходит все известное нам в истории. Но именно благодаря своему размаху она опрокинула все заставы — принципы, нормы и идеалы, установленные традицией. Наша жизнь — более живая, напряженная, насыщенная, чем все предыдущие, и тем самым более проблематичная. Она не может ориентироваться на прошлое, она должна создать себе собственную судьбу.

Теперь мы должны дополнить наш диагноз. Наша жизнь — это прежде всего то, чем мы можем стать, т. е. возможная потенциальная жизнь; в то же время она — выбор меж­ду возможностями, т. е. решение в пользу того, что мы выбираем и осуществляем на деле. Обстоятельства и решение — вот два основных элемента, из которых слагается жизнь. Обстоятельства, иначе говоря, возможности — это данная нам часть нашей жизни, неза­висимая от нас; это то, что мы называем нашим миром. Жизнь не выбирает в себе мира; она протекает в мире уже установленном, незаменяемым. Наш мир — это элемент фата­льной необходимости в нашей жизни. Но эта фатальность не механична, не абсолюта. Мы не выброшены в мир, как пуля из ружья, которая летит по точно предначертанной траектории. Совсем наоборот и: выбрасывая нас в этот мир, судьба дает нам на выбор не­сколько траекторий и тем заставляет нас выбирать одну из них. Поразительное условие нашей жизни. Сама судьба принуждает нас к свободе, к свободному выбору и решению, чем нам стать в этом мире. Каждую минуту она заставляет нас принимать решения. Даже когда в полном отчаянии мы |говорим: «Будь, что будет!» — даже и тут мы принимаем решение.

Итак, неверно, будто в жизни «все решают обстоятельства. Наоборот, обстоятельст­ва — это дилемма, каждый раз новая, которую мы должны решать. И решает ее наш ха­рактер. [...]

Такою всегда была власть в обществе, управляемом непосредственно массой, — она и всемогуща, и эфемерна. Человеку массы не дано проектировать и планировать, он все­гда плывет по течению. Поэтому он ничего не создает, как бы велики ни были его возмо­жности и его власть.

Таков человек, который в наше время стоит у власти и решает. [...]

XIX веку принадлежит и слава, и ответственность за то, что он выпустил широкие массы на арену истории. Это отправной пункт для справедливого суждения о веке. Нечто необычное, исключительное, должно быть в нем заложено, если он смог дать такой при­рост человеческого материала. Было бы не логично и произвольно отдавать предпочтение принципам прошлых эпох, пока мы не уяснили этого грандиозного явления и не сделали из него выводов. Вся история в целом представляется нам гигантской лабораторией, где производятся всевозможные опыты, чтобы найти формулу общественной жизни, наибо­лее благоприятную для выращивания «человека». И, опрокидывая те мудрые теории, пе­ред нами встает факт: население Европы под действием двух факторов — либеральной демократии и «техники» — за одно лишь столетие утроилось.

Этот поразительный факт приводит нас по законам логики к следующим заключени­ям: 1) либеральная демократия, снабженная творческой техникой, представляет собою наивысшую из всех известных нам форм общественной жизни; 2) если эта форма и не лу­чшая из всех возможных, то каждая лучшая будет построена на тех же принципах; 3) воз­врат к форме низшей, чем форма XIX в., был бы самоубийством.

Признав это со всей ясностью, необходимой по сути дела, мы должны теперь обра­титься против XIX в. Если он в некоторых отношениях оказался исключительным и нес­равненным, то он столь же, очевидно, страдал коренными пороками, так как он создал новую породу людей — мятежного «человека массы». Теперь эти восставшие массы угрожают тем самым принципам, которым они обязаны жизнью. Если эта порода людей будет хозяйничать в Европе, через каких-нибудь 30 лет Европа вернется к варварству. Наш правовой строй и вся наша техника исчезнут с лица земли так же легко, как и многие достижения былых веков и культур. Вся жизнь оскудеет и увянет. Сегодняшнее изобилие возможностей сменится всеобщим недостатком; это будет подлинный упадок и закат. Ибо восстание масс — то самое, что Вальтер Ратенау назвал «вертикальным вторжением варварства». [...]

Кто же этот «человек массы», который пришел теперь к власти в общественной жиз­ни, и в политической, и в не политической? Почему он таков, каков он есть, иначе говоря, откуда он взялся?

Попробуем дать общий ответ на оба вопроса, так как мы тесно связаны друг с дру­гом. Человек, который сегодня хочет руководить жизнью Европы, очень отличается от возможностей XIX в., родившего его самого. Прозорливые умы уже и 1820, 1850 и 1880 гг. при помощи чисто априорного мышления сумели предвидеть серьезность нынешнего положения. Массы двинулись вперед!» — заявил Гегель апокалиптическим тоном. «Без новой духовной силы наш век — век революций — придет к катастрофе!» — возвестил Огюст Конт. «Я вижу растущий прилив нигилизма!» — крикнул и зшадинской скалы Ни­цше. [...]

Неверно, будто историю нельзя предвидеть. Бесчестное число раз она была предска­зана. Если бы будущее не открывалось пророкам, его не могли бы понять ни в момент и осуществления, ни позже, когда оно уже стало прошлым. Мысль, что историк — не что иное, как обратная сторона пророка, пронизывает всю философию истории. Конечно, можно предвосхитить только общую схему будущего, но ведь по существу мы не больше того воспринимаем в настоящем и в прошлом. Чтобы видеть целую эпоху, надо смотреть издалека.

Какою представлялась жизнь тому человеку массы, которого XIX век производил все в больших количествах? Прежде всего он ощущал общее материальное улучше­ние. И никогда раньше средний человек не решал своих экономических проблем с такой легкостью. Наследственные богачи относительно беднели, индустриальные ра­бочие обращались к. пролетариев, а люди среднего калибра с каждым днем расширя­ли свой экономический горизонт. Каждый день вносили что-то новое и обогащал жи­зненный стандарт. С каждым днем положение укреплялось, независимость росла. То, что раньше считалось бы особой милостью судьбы и вызывало пленную благодар­ность, теперь рассматривалось как, законное благо, за которое не благодарят, кото­рого требуют [...]

Я говорю о фашизме и большевизме только вскользь, отмечая лишь одну их черту — анахронизм. Эта черта, по моему мнению, органически присуща всему тому, что сейчас, видимо, торжествует. Сейчас повсюду торжествует человек массы, и только те течения могут иметь видимый успех, которые проникнуты его духом, выдержаны в его примити­вном стиле. Я ограничиваюсь этим и не углубляюсь в исследование внутренней природы того и другого движения, как и не пытаюсь решать вечную дилемму революции или эво­люции. Самое большее, на что я претендую, — чтобы и революция, и эволюция были ис­торичны, а не анахроничны.

Тема этого исследования политически нейтральна, она лежит в иной сфере, более глубокой, чем политика с ее склоками. Консерваторы не в большей и не в меньшей сте­пени «масса», чем радикалы; разница между ними, которая всегда была очень поверхнос­тной, ничуть не мешает им быть по существу одним и тем же — восставшим «человеком массы».

У Европы нет перспектив, если только судьба ее не попадет в руки людей подлинно современных, проникнутых ощущением истории, сознанием уровня и задач нашей эпохи и отвергающих всякое подобие архаизма и примитивизма. Нам нужно знать подлинную, целостную Историю, чтобы не провалиться в прошлое, а найти выход из него. [...]

При нормальном общественном порядке масса — это те, кто не выступает активно. В этом ее предназначение. Она появилась на свет, чтобы быть пассивной, чтобы кто-то вли­ял на нее, — направлял, представлял, организовывал — вплоть до того момента, когда она перестает быть массой или по крайней мере захочет этого. Но она появилась на свет не для того, чтобы выполнять все это самой. Она должна подчинить свою жизнь высше­му авторитету, представленному отборным меньшинством. Можно спорить о том, из кого состоит меньшинство; но кто бы это ни был, без него бытие человечества утратило бы самую ценную, самую существенную свою долю. В этом не может быть ни малейшего сомнения, хотя Европа в течение целого столетия, подобно страусу, прячет голову под крыло, стараясь не замечать очевидной истины. Это не личное мнение, основанное на от­дельных фактах и наблюдениях; это закон «социальной физики», гораздо более непрело­жный, чем закон Ньютона. В тот день, когда в Европе вновь восторжествует подлинная философия — единственное, что может спасти Европу, — человечество снова поймет, что человек — хочет он этого или нет — самой природой своей призван искать высший авторитет. Если он находит его сам, он — избранный; если нет, он — человек массы и нуждается в руководстве.

Стало быть, когда масса претендует на самочинную деятельность, она тем самым восстает против собственной судьбы, против своего назначения; и так как именно это она сейчас и делает, я и говорю о восстании масс. Ибо единственное, что можно с полным правом и по существу назвать восстанием, это неприятие собственной судьбы, восстание против самого себя. [...]

Вспомним роль государства во всех европейских нациях к концу XVIII в. Она была ничтожна. Ранний капитализм и его промышленные организации — в которые впервые победоносно проникла новая техника—дали первый толчок росту общества. Появился новый социальный класс, численностью и силой превосходивший все предыдущие: бур­жуазия. Он обладал одним важным качеством — практическим смыслом. Он знал толк в организации, обладал дисциплиной и методичностью в работе, умел вести «государст­венный корабль». Эта метафора — изобретение самой буржуазии, которая ощущала са­мое себя как океан, могучий и чреватый бурями. Вначале корабль был миниатюрен: всего было понемногу — и солдат, и чиновников, и денег. Его сколотили еще в средние века люди, совсем не похожие на буржуазию, — дворяне. Эта порода отличалась поразитель­ной храбростью, даром управления и чувством ответственности. Им современные госу­дарства Европы обязаны своим существованием. Но при всей этой одаренности дворянам всегда не хватало одного — головы. Они обладали ограниченным умом, сентиментально­стью, инстинктом, интуицией, словом, пыли «иррациональны». Поэтому они не могли ра­звить технику — для этого необходима рационализация. Они не могут выдумать поро­ха — это слишком кропотливо и скучно. Сими не способные к созданию нового оружия, они допустили, чтобы горожане — буржуазия — обзавелись порохом (привозя его с Вос­тока или еще откуда-то); и тогда горожане автоматически выиграли войну у благородных дворян, рыцарей, которые были так закованы в железо, что едва передвигались. Рыцарям в голову не приходило, что вечный секрет победы не столько в методах обороны, сколько в оружии нападения — секрет, снова раскрытый Наполеоном.

Государство — прежде всего техника, техника общественного порядка и админист­рации. «Старый режим» конца Will в. располагал очень слабым государственным аппара­том. который не мог противостоять напиравшим со всех сторон волнам социальной рево­люции. Несоответствие между силой государства и силой общества было настолько велико, что по сравнению с империей Карла Великого государство XVIII в. представляет­ся нам выродившимся. Несомненно, империя Каролингов располагала несравненно ме­ньшими средствами, чем королевство Людовика XVI, но, с другой стороны, общество эпохи Каролингов было совершенно бессильно. Громадная разница между силой общест­ва и силой государства была причиной ряда революций вплоть до 1848г. [...]

В наше время государство стало могучей, страшной машиной, которая благодаря обилию и точности своих средств работает с изумительной эффективностью. Эта ма­шина помещается в самом центре общества; достаточно нажать кнопку, чтобы чудови­щные государственные рычаги пришли в ход, захватывая и подчиняя себе все части социального тела.

Современное государство — наиболее очевидный и общеизвестный продукт цивили­зации. Крайне интересно и поучительно проследить отношение человека массы к госу­дарству. Он видит государство, изумляется ему, знает, что это оно охраняет его собствен­ную жизнь, но не отдает себе отчета в том, что это — человеческое творение, что оно со­здано известными людьми и держится на известных ценных свойствах и качествах, кото­рыми люди вчера еще обладали, но завтра могут не обладать. С другой стороны, человек массы видит в государстве анонимную силу и, так как он чувствует себя тоже анонимом, считает государство как бы «своим». Представим себе, что в общественной жизни страны возникают затруднения, конфликт, проблема; человек массы будет склонен потребовать, чтобы государство немедленно вмешалось и разрешило проблему непосредственно, пус­тив в ход свои огромные, непреодолимые средства.

Вот величайшая опасность, угрожающая сейчас цивилизации: подчинение всей жиз­ни государству, вмешательство его во все области, поглощение всей общественной спон­танной инициативы государственной властью, а значит, уничтожение исторической са­модеятельности общества, которое в конечном счете поддерживает, питает и движет судьбы человечества. Массы знают, что, когда им что-либо не понравится или чего-нибудь сильно захочется, они могут достигнуть всего без усилий и сомнений, без борьбы и риска; им достаточно нажать кнопку, и чудодейственная машина государства тотчас сделает, что нужно. Эта легкая возможность всегда представляет для масс сильное иску­шение. Масса говорит себе: «Государство — это я», но это полное заблуждение. Государ­ство тождественно с массой только в том смысле, в каком два человека равны между со­бой, потому что они оба — не Петры. Сегодняшнее государство и массы совпадают только в том, что оба они безымянны. Но человек массы действительно верит, что он — государство, и все больше стремится под всякими предлогами пустить государственную машину в ход, чтобы подавлять творческое меньшинство, которое ему мешает всюду, во всех областях жизни — в политике, в науке, в индустрии.

Это стремление кончится плохо. Творческие стремления общества будут все больше подавляться вмешательством и государства; новые семена не смогут приносить плодов. Общество будет принуждено жить для государства, человек — для правительственной машины. И так как само государство и конце концов только машина, существование и поддержание которой зависит от живой силы машиниста, то, высосавшие соки из общес­тва, обескровленное, оно само умрет смертью ржавой машины, более отвратительной, чем смерть живого существа. [...]

Антлогия мировой политической мысли. В 5 т. Зарубежная политическая мысль. ХХ в. Ред. науч. совет: пред. совета Т. Ю. Семигин и др. — М.: «Мысль», 1997.

Основні поняття та категорії

Ендогамія (від грец. endon — всередині gamos — шлюб) — шлюбні зв'язки всередині певних суспільних груп в епоху первіснообщинного ладу (наприклад плем'я).

Ідентичність (від лат. identicus — тотожний, однаковий) — тотожність, збігання чогось із чим-небудь.

Ірелевантний — неважливий для ситуації.

Конвенціональний — умовний, визначений.

Кондотьєри (від італ. соМот'егі) — в Італії ХІУ—ХУІ ст. ватажки най­маних військових за якою перебували на службі в окремих господарів і римських пап. Вербувалися спочатку переважно з іноземних лицарів, з кін­ця ХІУ ст. — з італійців. Часто захоплювали владу в містах і засновували синьйорії (наприклад Франческо Сфорца).

Легітимність (від лат. legitimus — законний, узаконений) — здатність того чи іншого політичного режиму досягати суспільного визнання та ви­правдання обраного політичного курсу, винесених ним політичних рівнів, кадрових або функціональних змін в структурах влади.

Лендлорд (від англ. Landlord) — у Великобританії — великий землевласник.

Стратифікація (від. лат. stratum — верства і fasere — робити) — розша­рування суспільства на класи, верстви за економічними, політичними, етні­чними, демографічними, релігійними та іншими критеріями.

Фрустрація (від. лат. Frustratio — обман, невдача) — психологічний стан, що виникає в ситуації розчарування, нездійсненності будь-якої значу­щої для людини мети, потреби. Виявляється в напруженості, тривожності, почутті безвихідності.

Харизма (від грец. charisma — милість, благодать, Божий дар) — особ­ливий тип легітимності, організації влади і лицерства, заснований на винят­кових якостях тих чи інших особистостей, переважно релігійного або полі­тичного діяча, що дозволяють йому здійснювати в суспільстві функції пророка, вождя чи реформатора.

Питання до дискусії

1.         На яких засадах М. Вебер вибудовував свою методологію політичної науки?

2.         Як Г. Моска тлумачив сутність політичного класу?

Як А. Токвіль трактував проблему рівності?

Чи можна вважати Г. Моска і В. Парето представниками «макіавелів-ської школи»?

5.         У чому суть поняття «раціовіталізм» за Хосе Ортега-і-Гасетом? Теми для рефератів, контрольних, курсових та кваліфікаційних робіт

О        

1.         М. Вебер як засновник сучасної політичної науки.

Веберівська парадигма політології.

М. Вебер про сутність і характерні ознаки раціональної бюрократії.

Веберівська концепція держави.

М. Вебер про «легітимну владу» та її типологію.

Вплив Токвіля на розвиток теорії демократії.

Концепція «політичного класу» Г. Моска.

Г. Моска про народне представництво.

Теорія циркуляції еліт В. Парето.

Загальні особливості розвитку соціально-політичної думки в Західній Європі в другій половині ХІХ і на початку ХХ ст.

Спільне, особливе і одиничне в поглядах М. Вебера та К. Маркса.

Завдання для самостійної роботи

О        

Розробіть і поясніть письмово структурно-логічну таблицю обґрунту­вання політичного ідеалу за М. Вебером.

Дайте порівняльну характеристику політичних концепцій Г. Моска і

В. Парето.

3.         Опишіть політичну філософію Х. Ортеги-і-Гасета.

4.         Охарактеризуйте методологічні засади теорії демократії Токвіля.

Питання до заліку

о         

Загальна характеристика розвитку політичної думки Західної Європи в другій половині ХІХ ст. — на початку ХХ ст.

Політична теорія М.Вебера.

Теорія «правлячого класу» Г. Моска.

Теорія еліт В. Парето.

Теорія демократії А. Токвіля.

Політична філософія Х. Ортеги-і-Гасета.

Питання до іспиту

О        

1.         Особливості розвитку політичної думки Західної Європи в другій по- ловині ХІХ ст. — на початку ХХ ст.

2.         Концептуальні засади політичної теорії М. Вебера.

Г. Моска про основи політичної науки.

В. Парето про суспільство як динамічну систему.

А. Токвіль про світову «демократичну революцію та її сутність».

Проблеми людини в політичній філософії Х. Ортеги-і-Гасета.

Першоджерела

Арон Р. Поколение на стыке веков: Дюркгейм. Парето. Вебер // По­лис. — 1993. — № 2.

Моска Г. Правящий класс // Социс. — 1994. — № 10, 12.

Моска Г. Элементы политической науки // Социс. — 1995. — № 4, 5, 8.

Хосе Ортеге-и-Гасет. Восстание масс. В кн. Антология мировой по­литической мысли. В 5 т. зарубежная политическая мысль. ХХ в. Ред. Науч. совет: пред. Совета Г. Ю. Семигин и др. Т. 2. — М.: Мысль, 1997. — С. 253—270.

Парето В. Коллегиум по общей социологии. — Антология мировой политической мысли. В 5 т. зарубежная политическая мысль. ХХ в. Ред. Науч. совет: пред. Совета Г. Ю. Семигин и др. Т. 2. — М.: Мысль, 1997. —

С. 58—80.