Энергоинформационный психоанализ - Книга (Гусев Ю.А.)

2.4.3.«странный патриотизм» в россии

                                  «Люблю Россию я, но «странною любовью».

                                                                                     М.Лермонтов

 

  Первым так признался в «странности» своей любви к России  Михаил Лермонтов:

Люблю отчизну  я, но странною любовью! Не победит её рассудок мой

Ни слава, купленная кровью, ни полный гордого доверия покой,

Ни темной страны заветные преданья не шевелят во мне отрадного мечтанья.

Но я люблю, – за что не знаю сам, – её степей холодное молчанье,

Её лесов безбрежных колыханье, разливы рек её, подобные морям.

Проселочным путем люблю сказать в телеге, и взором медленным пронзая ночи тень,

Встречать по сторонам, вздыхая о ночлеге дрожащие огни печальных деревень.

Люблю дымок спаленной жнивы, в степи ночующий обоз

И на холме средь желтой нивы чету белеющих берез.

С отрадой, многим незнакомой, я вижу полное гумно,

Избу, накрытую соломой, с резными ставнями окно.

А в праздник вечером росистым смотреть до полночи готов

На пляску с топаньем и свистом под говор пьяных мужиков.

 

         На современный взгляд, непонятно, что такого необычайного в этой любви? Поэт признается  в любви к природе, так это многие поэты, о чем мы скажем впереди. Поэт любит простой народ, позднее это станет обычной декларацией в устах наших поэтов, поэт любит не парадную – печальную Россию, но в этом, наверно, и есть подлинность этой любви: «Полюбите нас черненькими, а беленькими нас вся полюбит!» – гласит русская пословица.

Другой аспект «странности» поднимает Марина Цветаева:

 

«Тоска по родине – давно разоблаченная морока!

Мне совершенно все равно, где совершенно одинокой

Быть и по каким камням брести с кошелкою базарной

В дом и не знающий, что мой, как госпиталь или казарма.

Мне все равно, каких среди лиц ощетиниваться пленным

Львом, и из какой среды быть вытесненной непременно

В себя , в единоличье чувств… Камчатским медведем без льдины,

Где не ужиться – и не льщусь, где уживаться мне едино!

Не обольщусь и языком родным, его призывом млечным…

Мне безразлично, на каком не понимаемой быть встречным

Читателем, газетных тонн глотателем, доильцем сплетен…

Двадцатого столетья – он, а я – до всякого столетья!

Остолбеневши, как бревно, оставшееся от аллеи,

Мне все равны, мне все равно, а , может быть, всего равнее,

Роднее бывшее всего: все признаки с меня, все меты,

Все даты, как рукой сняло: душа родившаяся где-то…

Так край меня не уберег мой, что и самый зоркий сыщик

Вдоль всей души, всей поперек родимого пятна не сыщет!

Всяк дом мне пуст, всяк край мне чужд, мне все равно, мне – все едино,

Но, если по дороге куст встает,  – особенно рябина…

 

Пролетарская Россия  действительно выбросила интеллигентных людей, наподобие Цветаевой, из своего лона, за что потом жестко поплатилась нравственным одичанием нашего времени. И Цветаева права, когда говорит, что  её «одиночество» - не есть отказ от родины, ибо понимание читателем - «доильцем сплетен» – это еще не подлинно российское понимание.

И, хотя на ней не сыскать «родимого пятна этой страны», но если «по дороге куст  встаёт, особенно -  рябина»,  то все на свете меняется. Россия жива в сердце, а рябина – лишнее напоминание об этом.

  Политический аспект «странности любви к России» поднимает ранний Пушкин в своем послании к Чаадаеву:

 

Любви, надежды, тихой славы недолго нежил нас обман,

Исчезли юные забавы, как сон, как утренний туман.

Но в нас горит еще желанье под гнетом власти роковой

Нетерпеливою душой отчизны внемлем призыванье,

Мы ждем с томленьем упованья минуты вольности святой,

Как ждет любовник молодой минуты верного свиданья.

Пока свободою горим, пока сердца для чести живы,

Мой друг, отчизне посвятим души прекрасные порывы!

Товарищ, верь: взойдет она звезда пленительного счастья

Россия вспрянет ото сна, а на обломках самовластья

Напишут наши имена!

 

 Потом Пушкин переменит свою юношескую точку зрения: «Не дай, Господи, видеть русский бунт, бессмысленный и беспощадный!»Но кто из нас в юности не мечтал посвятить отчизне «души прекрасные порывы!» Иллюзии юности быстро проходят,  подлинное служение родине оказывается совсем не в этом,  эта зрелость мудрости приходит позднее. В юности мы любим Родину «странной любовью», готовые легко сломать её порядок, понимания  которого Бог нам пока не дал.

 И хотя юность живет скорей не умом, а сердцем, подлинное понимание России даётся, скорей постепенно  приходит другому зрелому  сердцу, как это подчеркнул Федор Иванович Тютчев:

  

 «Умом Россию не понять, аршином общим не измерить,

      У ней – особенная стать, в Россию надо только верить!»

 

Но верить, в том числе, и в мудрость того, что в ней свершается. Надо доверять России, ибо в ней, как позднее скажет  тот же Тютчев: «Порядок творится на Небесах».Российский беспорядок бывает  порой  столь силен, что его внешняя нецелесообразность  отрицается  даже многими мыслителями-поэтами, они восстают против этого, как Алексей Константинович Толстой:

 

 Одарив весьма обильно нашу землю, Царь небесный

Быть богатою и сильной повелел  ей повсеместно.

Но, чтоб падали селенья, чтобы нивы пустовали, -

Нам на то благословенье Царь небесный дал едва ли!

Мы беспечны, мы ленивы, все и у нас из рук валится,

И к тому ж мы терпеливы, – этим нечего хвалиться.

 

Терпение – великое качество народа, защищающее его от поспешности «оранжевых революций, как бы ни стремились взбудоражить его иные политиканы, не догадывающиеся,  на какое пожарище они подливают бензин. Им «наша судьба – полушка, а жизнь – игрушка!» - сказал кто-то из наших «терпеливых» мыслителей.