Заключительная лекция.ПОЭМА А.С.ПУШКИНА «РУСЛАН И ЛЮДМИЛА» КАК ИТОГ РУССКОГО ПРЕДРОМАНТИЗМА
Поэму «Руслан и Людмила» следует рассматривать не только как итог пер- вого периода пушкинского творчества. И не только в контексте современных Пушкину исканий мирового романтизма раскрывается в полной мере художест- венный замысел этого произведения. Многое прояснить и по-новому увидеть поможет взгляд на «Руслана и Людмилу» как на итоговое произведение русского предромантизма. Рассмотрим три основных момента: I. «Руслан и Людмила»: общие принципы предромантической организации пушкинского произведения; II. «Сказка про…»: основные пласты сюжетного «царства» поэмы и ее про- текающие темы в свете эстетики предромантической игры; III. Игра с жанрами русской поэзии XVIII и рубежа XVIII-XIX столетий в поэме. Начнем с того, что Александр Сергеевич, замыслив дать своим произведе- нием некий полемический ответ на традиционный жанр героико-исторической поэмы-песни (в эти же первые десятилетия нового века В.А.Жуковский пишет своего «Вадима», а Батюшков приступает к работе над «Русалкой»), сразу же сделал неожиданную новаторскую установку на синтез собственно лироэпики с прозой и драматургией. В «Руслане и Людмиле» легко прослеживаются реликты характерных в предромантизме готической «повести ужасов» (символический образ бури, сцена ночного похищения невесты витязя и вытекающий из этого трагический мотив преследования, образ мертвеца и ряд др.) и повести оссиа- нической (следует помнить, что главные соперники Руслана, свирепый Рогдай и чувствительный Ратмир перенесены практически «дословно» из известной в на- чале XIX века повести отца русского предромантизма М.Н.Муравьева – «Ос- кольд»). С элементами предромантической драматургии в пушкинской поэме дело обстоит сложнее и многограннее. Молодой писатель использует поэтику совре-
менной волшебной комической оперы (сюжетная ситуация похищения невесты славянского витязя злым чародеем навеяна в т.ч. увиденной постановкой пьесы А.Шаховского – «Желтый Карло, или Волшебник мрачной пустыни»). Немало- важную роль в художественной ткани поэмы играет и жанр фольклорного игри- ща-представления1, с характерным для него обращением к историческим исто- кам национального фольклора (характерный образец – пьеса Г.Р.Державина «Добрыня», а мы вспомним - пролог к «Руслану и Людмиле»). Переосмыслива- ются кардинально, но при этом очевидны!, традиции жанра лирической трагедии предромантизма. Пушкин, современник В.А.Озерова, не мог пройти мимо его знаменитых некогда пьес «Димитрий Донской», «Фингал». В подобного плана произведениях рыцарь нередко вдохновлялся на подвиги несчастной, часто да- же – трагической любовью. Устойчивой в сюжете была ситуация чудесного спа- сения израненного героя от смерти. В этом свете интересно, например, сопоста- вить образы скорбящего на могиле Тоскара Фингала или израненного Димитрия – у Озерова с образом оживленного мудрым Финном Руслана. Томится в пред- романтических лирических трагедиях и героиня: во власти злых сил и страстей. У Озерова не случайно возлюбленная Фингала Моина убита собственным отцом – жаждущим мести Старном. У Пушкина ситуация… бурлескно вывернута: пре- красная Людмила тоже на грани гибели, но – от сладострастия2. Абсолютно переакцентирована в «Руслане и Людмиле» и традиция бога- тырской поэмы предромантизма. В классических произведениях «древню быль» рассказывал или сам Автор или некий древний певец (гусляр, к примеру – срав- ним в поэмах братьев-Радищевых). У Пушкина в прологе к поэме появляется… «кот ученый»! В целом юного Пушкина в сокровищнице фольклора более всего привлека- ют сказка и скоморошина, вместо традиционной (для игрища, богатырской по- эмы и пр.) былинной поэтики. Роль скомороха периодически охотно берет на се- бя сам поэт, его Руслан начинает напоминать… Иванушку-дурачка из сказки (в роли необходимого Сивки-Бурки / Серого Волка и т.п., без которых у такого ге- роя вообще мало бы что вышло, - выступает… Финн!). В иную сторону, нежели требовала традиция, но: с характерным для поэти- ки предромантизма пафосом игры, направлен и вектор «адресации» произведе- ния. Для сказки, в т.ч. и входящей в литературу начала XIX века, характерным было обращение к детям (как, например, в творчестве Жуковского – сравним его сказку «Тюльпанное дерево» или, еще показательней – дидактическую концовку в сказке-идиллии «Овсяный кисель»: «Кушайте, дети мои, на здоровье, Господь вас помилуй…»). Поэмы и стихотворные пьесы русского предромантизма ориен- тировались на патриотов Отечества, ревнителей старины (возьмем позднее творчество Г.Р.Державина, находившегося в эти годы под обаянием знаменито- го адмирала А.С.Шишкова). Пушкин – намеренно субъективизирует, посвящая «детскую» (казалось бы…) поэму «души … царицам», да еще призывая их, кра- савиц, взглянуть «украдкой» на его «грешные песни»! Ориентация пошла уже на
2 В подтексте просверкивает и еще один анти-эксперимент Пушкина: торжественное «в оссианском духе» имя в его поэме получает… старая злая чародейка: у Озерова – прекрасная Мо-ина, у Пушкина – ужасная На-ина…
маргинальную литературную традицию Барковианства рубежа XVIII-XIX столе- тий (ср. известный скандальный сборник «Девичья игрушка»). Особые роли уготованы жанрам предромантической поэзии. Подробнее об этом речь пойдет позже, здесь же пока оговорим главный принцип: Пушкин «смешивает» игровую стихию «легкой поэзии» (кстати, некогда В.С.Баевский уже блистательно доказал первостепенную значимость ее традиций даже в ро- мане «Евгений Онегин»!) и «серьезную», скорбно-патетическую линию (напри- мер, известная сцена сетований Руслана над полем сечи выписана в стиле предромантической героиды1). К «легкой поэзии», этому кладезю поэтики предромантизма, восходит и це- лый ряд важных моментов в организации пушкинской поэмы:
А. Культ случайности, непреднамеренности. И автор и его персонажи действуют при этом нередко как бы «наобум». Вспомним, что еще в прологе ко- ролевич пленял «грозного царя» - «мимоходом», а ступа с бабой Ягой и вовсе брела «сама собой»… От изящно переосмысляемой фольклорной скоморошины остается при этом поэтика абсурда, творимого на глазах публики, «при всем че- стном народе»2: колдун, все в том же прологе, нес богатыря (страшно, вроде бы) «через леса, через моря» - но при этом: «… в облаках перед народом» (не эта ли поддержка поможет позже Руслану бесстрашно ухватить Черномора за боро- ду со знаменитым русским девизом «Знай наших!»..?).
Б. Принцип игровой аллюзии. «Легкая поэзия» позволяла уподобить лю- бое повествование «из древности» - современности поэта. Так у Пушкина песнь перерождается нередко в светскую эпиграмматическую шутку. Захмелевшие гости на пиру в гриднице Владимира (особенно показателен сам батюшка – Владимир, представляющий нам тяжеловесный русский вариант священного для «легкой поэзии» поклонения Вакху: ведь он «…мед из тяжкого (!) стакана За их /молодых/ здоровье выпивал») поразительно напоминают покорившихся чревоугодию провинциалов на именинах у Татьяны Лариной. Черномор, тос- кующий в бессилии своего волшебного дара, выписан точь-в-точь как щеголь Онегин, одержимый роковым сплином: «Без шапки, в утреннем халате, зевал сердито на кровати…». Фарлаф представлен в одной из характеристик как клас- сический светский «хлыщ-денди»: «…крикун3 надменный, В пирах никем не по- бежденный». Из этого вытекает и более общий прием –
В. Создание так называемых параллелей-«пуантов» (неожиданных, противоречащих, на первый взгляд, основному повествованию). Солидарны, по сюжету, в горькой мужской участи Отвергнутых красавицами оказываются зло- дей Черномор и праведный Финн. Особенно же интересна в пушкинском творе- нии поэтика «внезапного голоса». У истоков действия она проявляется дважды. Первый раз – вдруг возникает на пиру в гриднице – Баян: «Но вдруг (!) раздался глас приятный…». В этот же день, верней – на роковом его исходе, ночью, Чер-
ср. героиду Ф.Иванова о Бородинском поле 2 В театре Петрушки, еще в начале XVIII века, широко был распространен сюжет публич- ного излечения героя от головной боли, когда голову следовало просто снять с плеч, просу- шить на печи и потом спокойно приставить обратно… 3 Устойчивое слово-проклятие для ославленного в первую треть XIX века Ф.В.Булгарина, причем – у большинства не переносивших его литераторов.
номор поверг Руслана в окаменение: «В грозной тишине Раздался дважды голос странный…» - и похитил его невесту.
Г. Принцип подмены. Он широко использовался в пьесах типа шутотраге- дий (И.Крылов «Подщипа», С.Марин «Превращенная Дидона», Н.Гнедич «Сти- хотворец в хлопотах» и т.п.). Суть принципа заключается в том, что «вынимает- ся» из текста определенная традиция, а в образовавшуюся «дыру» вставляется новый, бурлескный, вариант. Примеров у Пушкина – множество: Людмилу похи- щает – немощный карлик (вместо всевластного чародея, одним из первых был в этом ряду ужасный Полкан, придуманный еще М.Херасковым!), а возвращает отцу – трус-Фарлаф (см. и характеристику выше); Финн магическим действом жаждет вызвать любовь в красавице («эротическая» «легкая поэзия») – а видит, как «…Могильным голосом урод Бормочет … любви признанья» и т.п. При всем этом Пушкин весело «морочит» не только просвещенных читателей, но и своих искушенных коллег, прекрасно разбиравшихся в пестроте словесности начала XIX века!..
Д. Принцип смешения стилей повествования. Чаще всего он применя- ется Пушкиным для снижения возможного «возвышения» темы или снятия сю- жетного напряжения (истоки феномена – в дружеском письме-экспромте пред- романтизма, ср. «игровые» письма М.Н.Муравьева, Н.А.Львова и др.). Дважды показательно сопровождает поэтика этого принципа Руслана – в роковые для него минуты: похищения Людмилы (витязь уподоблен писателем… «спесивому» петуху, лишившемуся своей возлюбленной – «трусливой курицы»: «Зовет лю- бовницу петух … Он видит лишь летучий пух…») и битвы с Головой (погибшего богатыря Руслан разбудил… пощекотав копьем у него в носу; здесь же паро- дийно «возвышен до человека» верный конь мужа-неудачника, который «шел неверно», «зажмуря очи»). Центральным «философической» проблемой пушкинской поэмы (в игровой стихии предромантизма все относительно, потому и возникают – кавычки) ока- зывается проблема лишенности некоей важной ценности жизни. Один и тот же Черномор лишает: брата-великана – тела, а Руслана – «души» (украв его воз- любленную), но при этом сам он – давно, с незапамятных времен!, лишен силы любви и обречен совершать бесконечный «сизифов труд» по похищению краса- виц с последующим отсутствием каких бы то ни было активных действий («Кра- савиц давний похититель … Он только немощный мучитель Прелестной плен- ницы своей»). Ситуация прозрачно напоминает устойчивейший мотив шутливой «легкой поэзии» - созерцание прекрасных, но недоступных фруктов, которые ни- как нельзя (!) достать и съесть (сравним у Гр.Хованского и др.). В конце поэмы Руслан в отместку лишает карлу даже бороды, на которую у чародея оставалась хоть в чем-то надежда. Насколько Руслан часто по ходу сюжета попадает в по- ложение «опешившего», настолько же свободно неудачником, вопреки всем традициям!, оказывается таковым и помогающий ему «всемогущий» Финн. По- няв, то был обманут: и Наиной и своим же собственным колдовством, он откро- венно признается витязю: «Я совершенный был дурак Со всей премудростью моею…». В сюжетном плане стержнем-двигателем «Руслана и Людмилы», безуслов- но, является таинство Любви. Во-первых, целая «рать» героев приведена ко взаимному столкновению друг с другом в поисках ответа на вопрос: «Кого любит Людмила?». Сама герои-
ня более чем загадочно-непостоянна. Показателен эпизод с шапкой-невидимкой (впервые «узаконили» этот замечательный головной убор в высокой литератур- ной традиции нового времени – авторы предромантических поэм!): «Она не- слышною стопою От хищных убегала рук». Даже находясь в очарованном сне, красавица грезит о чем-то (или о ком-то), и Пушкин это описывает так!, что и Руслан и сочувствующие ему читатели погружаются в явное смущение («…дева дремлет … И сладострастная мечта Младую грудь ее подъемлет»). Все претен- денты на «руку и сердце» Людмилы оказываются фактически обманутыми – и, по воле веселого поэта, получают нечто в замену (устраивает их это или же нет – отдельный разговор). Парадоксальный ряд выстраивается весьма примеча- тельный: Рогдай находит «выход» в злости и сечи (правда, после гибели попа- дается-таки в сети к женщине: его «лобзает» русалка!); Ратмир (счастливец!) почти излечивается от Людмилиных чар в любви прекрасной рыбачки; Фарлафа успокаивает … чревоугодие; Черномору автор «подсовывает» только … бороду. Впрочем, еще одно. Поэтика «двойной игры» и «перевернутой» ситуации осо- бенно интересно «покоряет себе» Ратмира, который, заснув у гостеприимных отшельниц, … сам оказывается в роли кроткой похищаемой жертвы (подобно параллели «Людмила – Черномор»). Второй момент. Лишенность Любви (или ее утрата) вводят героев прямо- таки в настоящее безумие и остервенение. Наина, отвергнутая в конце концов Финном, вообще влетает к Черномору в обличьи железного змея! Не красивее выглядит и Руслан: проникнув в сады Черномора, он ведет себя как настоящий варвар: «Людмилу с воплем призывает, С холмов утесы отрывает…». Соперниками, но и спутниками главной темы Любви у Пушкина выступают темы Сна и Смерти. В обоих случаях, с точки зрения жанровой природы, активи- зируются потенциалы элегии. Сон выполняет в структуре поэму прогностиче- скую, но все-таки вспомогательную роль (сон Ратмира, вещий сон Руслана пе- ред гибелью, очарованное забытье Людмилы…). Явление образа Смерти (или его отзвуков) наиболее «осерьезнивает» пушкинский шедевр. Насколько в «лег- ком» русле сюжета не утрачивается до конца (и вознаграждается!) надежда на счастливый конец, настолько элегия в духе характерных образцов предроман- тической «кладбищенской» поэзии никаких таких надежд – не оставляет. Наи- большего внимания заслуживают три сцены: а) Руслан на поле минувшей сечи перед встречей с Головой, б) Прощание Финна с витязем («Прости надолго, витязь мой! Дай руку! Там, за дверь гроба – Не прежде – свидимся с тобой!»), в) эпилог – прощание юного поэта … с творчеством («И скрылись от меня навек1 Богини тихих песнопений…»). Давно уже подмечена исследователями и находящаяся в прямой связи со всем этим резкая смена тона повествования в финальной шестой Песни. В цен- тральном описании битвы славян с кочевниками сплелись воедино традиции: военной оды, а самое главное – двух очень показательных жанров предроман- тической медитации – лирической трагедии и героиды: «Был слышен падших скорбный стон И русских витязей молитвы…»2.
2 Единственное спасение – с многозначным религиозно-философским подтекстом – явле- ние на поле битвы Руслана: «Копье сияет как звезда» (по гипотезе А.И.Разживина, этот образ очень характерен для переложений псалмов в русском предромантизме!)
Кроме «сказки про незадачливых героев-мужчин», поэма Пушкина содержит и «сказку про красавицу и оскорбленную девичью честь» (в серьезном варианте это – один из центров лирической трагедии предромантизма, в шутливо- ироническом – характерный момент поэтики «легкой поэзии»). Ключевая фор- мула подобного взгляда точно запечатлена в словах взбешенной Наины, обра- щенных … к Финну: «Добился ты любви Наины – И презираешь! вот мужчины, Изменой дышат все они … Но трепещи, девичий вор!». Помимо фактически без вины виноватого в этой ситуации доброго волшебника, и гораздо логичнее, под это клеймо подходят, конечно же, Черномор и Фарлаф (у них, кстати, «похи- щаемое» хотя бы приятнее). Безоблачный счастливый вариант женской судьбы в поэме достался лишь рыбачке, прелестной супруге Ратмира. Но самое главное – не в этом. Самым опасными врагами женщины, поку- шающимися и на ее красоту и, в известном смысле, даже на ее честь, могут ока- заться время и невзгоды. Не случайно, говоря о грустящей Людмиле, Пушкин замечает полушуткой: «…если женщина в печали Сквозь слез, украдкой, как- нибудь … Забудет в зеркало взглянуть, То грустно ей уж не на шутку…». Как управлять своею судьбой – у Пушкина вправе решать только Она, героиня (по- добно веселой кокетке Лизете из «легкой поэзии», которая, например, в одном из стихотворений Гр.Хованского, поколебавшись, все же решила вопрос Бытия, касающийся необходимости съесть аппетитный персик, в пользу такой поста- новки вопроса…). Людмила и в плену у Черномора никак не может погубить свою красоту (а вместе с нею – и жизнь), все время искусно находя оправдания тому, чтобы еще немножечко пожить … в свое удовольствие: «Ударила, рыдая, в грудь - … И Дале продолжала путь», «Людмила умереть умеет! … Подумала – и стала кушать…». Мужчины же и на этом повороте сюжета, возможно – еще в большей степе- ни!, оказываются в дураках, подобно Черномору. Вспомним, что все ухаживания колдуна Людмиле удается пресечь гениально-просто – визгом, от силы и высоты которого незадачливый карла упал, запутался в своей знаменитой бороде и бился, тщетно пытаясь выпутаться… Пушкину в подобной ситуации, применив пуант, остается лишь обратиться к своим героям с «наставлением миротворца»: «Но вы, соперники в любви, Живите дружно…». Переходя к вопросу о жанрах в предромантической традиции пушкинской поэмы, сразу следует учитывать несколько моментов. А. В «Руслане и Людмиле» то соседствуют, то переплетаются шутливо- ироничные, «легкие» и «высокие» (чаще всего – с сильным элегическим заря- дом) жанры. Последние прежде всего представлены героидой, лирической тра- гедией, частью – стилизациями в духе поздней русской философской оды. Б. Подчас две означенные нами жанровые области взаимодействуют еще более причудливо, подчиняясь законам предромантической игры. В этом случае Пушкин обращается к приему подмены-пуанта. Интересно проследить два слу- чая разрушения «ударной силы» военной оды. Оба раза речь идет, при этом, о соперниках Руслана. Рогдаю для расправы вместо Руслана подворачивается ничтожный Фарлаф – и грозная ода скатывается до эпиграммы, которую свире- пый воин почти готов уже «посвятить» и сам себе: «Жестокий меч уж занесен» - и: «Бесился… но едва-едва Сам не смеялся над собою…». Благодаря старани- ям Наины, перестает угрожать ода Фарлафу и еще однажды, превращаясь в мирную элегию: трус находит умиротворение «Под Киевом, в уединенье…».
В. Пушкин может и в пределах традиции одного жанра «перемешать» разные стилевые пласты. Так, к примеру, в описании сада Черномора (против которого, сада, не устояла и искушенная Людмила!) «сталкиваются» классиче- ская философская и бытописательная «новая ода» державинского образца: «И кедров гордые вершины» - … «И золотые апельсины». Стоит помнить, что по- этика «объективно-чувственного мира» - один из столпов предромантизма в России, по В.А.Западову1! Г. Особняком стоит область пародирования самых разных жанров: любов- ная песня – вложена в уста безобразной старой Наины, пастушеская идиллия входит в поэму при описании, и достаточно реалистическом!, рыбацкой дере- вушки (сладкие, несущие забвение волны омывают тут … «плетень из тростни- ка»!) и т.п. Перенеся позже ряд важнейших примет предромантической поэтики в свой знаменитый роман в стихах, Пушкин оставил и этот дар в наследство русской литературе. Предромантизм – не угасает…
«Диалоги»: ПОСТСКРИПТУМ предромантизм и система русской лирики XIX - начала XX века (Экспериментальная программа) Предромантизм и античная тема в русской поэзии пред-Пушкинской и Пуш- кинской эпох (К.Батюшков, Н.Гнедич, А.Дельвиг, поэты-декабристы). Проблема «златого века» в переосмыслении «идиллического комплекса» русской лирикой рубежа XVIII – XIX столетий (от Н.Карамзина – к Вл.Панаеву - и К.Батюшкову, А.Дельвигу). Предромантизм и Пушкин. Национально-историческая мифология предромантизма и античные мотивы у В.Я.Брюсова и Вяч.Иванова. «Русский космизм»: от М.Хераскова до М.Лермонтова. Традиции предро- мантической онтологической поэмы в поэмах М.Лермонтова. Эволюция «кладбищенской» темы: от С.Боброва и Г.Каменева до А.Мещевского и А.Полежаева. Проблема соотношения предромантизма с психологическим и гражданским («немецким» и «байроническим») романтизмом. Предромантизм и становление «ночной поэзии» в русской философской лирике: от С.Боброва к Ф.Тютчеву. Предромантизм и импрессионистическая по- этика в русской литературе (А.Фет, И.Анненский, К.Бальмонт). Жуковский и «меланхолическая школа» русского предромантизма. Тради- ции предромантической «меланхолической» школы (предромантической элегии) в русской поэзии конца XIX – начала XX веков (С.Надсон, К.Фофанов, М.Цветаева, А.Ахматова и др.). Драматические мистерии символизма (А.Блок и др.) и традиции жанров «театрального представления» и «волшебной оперы». Предромантический эк- зотизм и русский акмеизм (Н.Гумилев и др.) Реликты предромантического культа Гения в поэзии конца XIX – начала XX веков (В.Брюсов, К.Бальмонт, А.Белый, Вяч.Иванов и т.д.). Эволюция оссиани- ческих мотивов в поэзии О.Мандельштама, А.Ахматовой.
|
1 Впервые
целостно жанр игрища-представления в контексте русского предромантизма
проанализирован недавно Т.В.Федосеевой в ее докторской диссертации и
соответствующих итоговых монографиях |
