3.2 коллективизация и ее трагический опыт

Одна из едва ли не самых трагических страниц в истории Казахстана связана с кампанией коллективизации сельского хозяйства в республике. Эта проблема не перестает вызывать огромный интерес как у отечественных, так и у западных исследователей.

                В целях постижения сути советской политики на национальных окраинах зарубежные исследователи обратились к изучению характера и направлений социально-экономических преобразований в Казахстане, предшествовавших массовой коллективизации. Октябрьская революция положила начало острому тотальному кризису, разразившемуся осенью 1920 г. За короткое время существования советской власти во многих районах Казахстана дважды имел место массовый голод, унесший сотни тысяч жизней коренного населения. Голод 1921-1922 гг. получил освещение в работах Г.Шленгера и Х.Финдейзена. В трактовке советской аграрной политики немецкие историки исходят из того, что режим большевиков придерживался той же самой политики, что и царская администрация. Как отмечают немецкие исследователи, советская власть попыталась в области земельной политики не допустить процесс деколонизации в Казахстане. Финдейзен считает, что аграрные «преобразования» советской власти в конечном итоге привели к обострению межэтнических отношений. Большевики не пытались удовлетворить земельные нужды населения, ущемив интересы русских колонистов-переселенцев. Даже в условиях советской действительности, по мнению автора, «перераспределение продуктов питания и насильственный захват земельных владений казахов были продолжены с новым энтузиазмом» [29 22]. Попытка пресечь дальнейшую колонизацию после образования Киргизской автономной республики, как считает автор, была безуспешной, более того, «земли, конфискованные в пользу переселенцев в 1916-1917 гг., оставались в руках колонистов» [29, 22]. Финдейзен представил полную драматизма картину бедственного положения коренного населения, оставшегося без земли, скота и обреченных на голод, который унес более одного миллиона казахов [29, 23]. Данные автора о жертвах голода 1921-1922 гг. подтверждаются выводами известных историков. По подсчетам М. Тынышпаева, в 1917 г. в Казахстане проживало 2910000 казахов, а по переписи населения, проведенного М.С. Сириусом в 1924 году, численность казахов упала до 1965433. Иными словами, не учитывая даже естественного роста, можно констатировать, что голод 1921 г. унес не менее 1 млн. казахов. Профессор С.П. Швецов же пришел к выводу, что в результате голода 1921 г. численность казахов сократилась на 30 \% [10, 144].

Общеизвестно, что в советской и зарубежной историографии преобладала тенденция, направленная на идеализацию новой экономической политики, принятой большевиками на X съезде РКП(б) в 1921 г. Возможно, эта политика имела некоторые позитивные моменты в восстановлении народного хозяйства. Вместе с тем следует учесть то, что это время характеризовалось становлением тоталитарного режима, совершенствованием административно-бюрократического стиля руководства большевиков и имело трагическим следствием голод и разруху в Казахстане. Проблемам определения статуса колхозного крестьянства в условиях тоталитарного государства, механизма навязывания ему воли партии и государства посвящены ряд работ западных авторов. В большинстве своем это исследования, раскрывающие взаимоотношения между Советской властью и массами крестьянства, которые базируются на господстве и угнетении.

Профессор франкфуртского университета Д.Байрау более подробно исследовал факторы, лежащие в основе таких взаимоотношений. В частности, вопреки пропаганде «смычки» - мнимой связи между рабочим классом и крестьянством, пишет он, с последним не гарантировалось ведение никакого политического диалога, разве только некоторые экономические уступки после 1921 года [10, 152]. Работа Байрау свидетельствовала о наличии в западной историографии совершенно иной системы взглядов на НЭП и ее влияние на судьбы национального крестьянства.

Обращение современных казахстанских историков к источникам, которые ранее были недоступны исследователям, позволило опровергнуть утвердившийся в советской исторической науке вывод об исключительно позитивном характере новой экономической политики.

Особый интерес вызывают ленинские документы, подтверждающие усилие В. Ленина спасти одну часть голодающих за счет жертв окраинного населения. Особенно вождь революции возлагал большие надежды на привлечение казахстанских ресурсов. Организацию помощи он проводит через своего особоуполномоченного Т.М.Пономаренко. Сохранилось много телеграмм Ленина на имя Пономаренко, в одной из которых он требовал, чтобы с 15 августа 1921 года через станцию Павлодар только в Москву ежедневно направлялось не менее 60 вагонов хлеба. И строительство железной дороги Петропавл-Кокчетау ускорялось Лениным с целью скорейшего вывоза хлеба из Казахстана [24, 133]. Яркой иллюстрацией пренебрежения интересами края явилась телеграмма Ленина Продорганам Киргизской области, в которой Кирпродком не должен был самостоятельно без санкций центра выдавать наряды на вывоз забронированного Совнаркомом для центра хлеба из Семипалатинской, Акмолинской губерний для внутригубернского потребления. Далее Ленин пишет: «Учитывая недопустимость такового использования хлеба, предназначенного для снабжения центра, в один из наиболее ответственных политических моментов, приказываю: 1. Немедленно отменить наряды, данные в Акмолинскую, Семипалатинскую губернии для внутригубернского снабжения без санкции центра. 2. Расходование хлеба на внутригубернские нужды производить исключительно в пределах нарядов Наркомпрода. 3. Напрячь все силы к выполнению целиком вышеизложенных на Кирпродком заданий центра» [24, 133].

Как видим, Советская власть не намеревалась ликвидировать колониальное наследие, решая проблемы центра Европейской России за счет национальных окраин. Кроме того, изначально Советская власть стала также защитницей интересов пришлого населения Казахстана. К примеру, перераспределение земли, о чем мечтали казахские шаруа, осуществлялось в пользу крестьян-переселенцев. В полемике с немецкими исследователями О.Шиллером и Г.Раупахом данный факт, сам того не замечая, был признан советским историком А.Барсовым. Вышеупомянутые немецкие ученые в своих исследованиях привели данные о незначительном увеличении крестьянского землепользования после Октябрьской революции. О.Шиллер определяет увеличение на 50 млн. десятин, а Г.Раупах считает, что в среднем на одно крестьянское хозяйство увеличение землепользования составило 0,5 десятины. В этой связи А.Барсов отмечает, что статистические публикации, на которые опираются немецкие ученые (сборник «О земле», выпущенный Наркомземом в 1921 г., сборник ЦСУ «Экономическое расслоение крестьянства в 1917-1919 гг.» (1922) и др.) позволяют лишь в общих чертах проследить, как изменялся социальный состав советской деревни в ходе аграрных преобразований. По мнению А.Барсова, эти данные ни в коей мере не дают полной картины преобразований, ибо основываются на материалах выборочных обследований крестьянских хозяйств, проведенных в разгар гражданской войны в 1918 и 1919 годах. Особый интерес представляют следующие рассуждения советского историка: «Кроме того, в этих публикациях (в вышеуказанных статистических сборниках – Р.Т.) не мог найти отражения тот факт, что значительные нетрудовые владения в Средней Азии, главным образом местных ханов и баев, были переданы крестьянству в ходе земельно-водной реформы 20-х годов» [30]. Как видим, выгоду из перераспределения земли извлекло, в первую очередь, пришлое население. Следует согласиться с выводами большинства западногерманских остфоршеров о колониальном характере политики советской власти в национальных окраинах Российской империи. По их мнению, политический режим большевизма продолжил и воплотил в жизнь основные идеи колонизаторской политики царского правительства.

В рамках исследуемой проблематики огромное влияние на западную историографию оказала книга Мустафы Чокая «Туркестан под властью Советов». В работе нашли освещение факты вопиющих перегибов и произвола советской власти в области земельной политики. М.Чокай, опираясь на материалы VI партийной конференции Казахстана (ноябрь 1927 г.) приводит следующие фрагменты выступления Ф.Голощекина о результатах советской земельной реформы: «Хотя у нас и не было недостатка в проектах о сплошном землеустройстве (казахского населения), все же беднота никакой выгоды от этого не получила (речь Голощекина, 7.XI.1927, см. «Энбекши казах» от 21.XI.1927 г.)».

«В 1926 году ЦИК Казахстана, с руководящим казахским большинством, вынес решение, согласно которому при землеустройстве в Казахстане русские, самовольно переселившиеся сюда после 31 августа 1925 года, лишались права на получение земли. Они должны были выехать обратно, или же довольствоваться правом арендовать землю. При этом арендовать они должны были у самого правительства Казахстана, и, т.о., возможность «частнокапиталистической эксплуатации» как будто исключалась, решение ЦИКа было основано на директивах V партийной конференции Казахстана, т.е. высшего законодательного органа республики. Голощекину это решение не понравилось. Но, признается Голощекин, «если бы я вздумал выступить против, то ни одного казахского голоса я бы не получил» [26, 62].

М.Чокай приводит дальнейший ход рассуждений и действий Голощекина: «Я немного схитрил и сказал, что надо создавать комиссию. Согласились. Но перед тем, как идти на заседание комиссии, я вызвал товарища Алибекова и др. и просил объяснить мне, в чем дело. Выяснилось, что при выполнении решения ЦИК (о самовольных переселениях) около 40-50 тыс. семействам русских придется или выселиться обратно или же арендовать землю. Затем, прибыв на заседание комиссии, я заявил: - Товарищи, это не пойдет. Имеется ли у вас вооруженная сила, чтобы выселить обратно 200 тыс. душ русских? Имеются ли у вас денежные средства, чтобы покрыть расходы по переброске их обратно на свои места? Далее он цинично заявляет: «Постыдились… Согласились… Отменили…( см. «Энбекши казах», 28.XI. 1927 г. )

М.Чокай считает, что не «стыд» руководил представителями казахских трудящихся, а страх, ибо у них не было и нет главного аргумента, о котором говорит Голощекин: «не было своей национальной вооруженной силы…» [26, 62]. Раскрывая истинные цели земельной политики советского государства, Чокай пишет: «Чтобы понять трагизм казахской бедноты и весь цинизм советского правительства, надо знать, что при царском режиме у казахского народа было отобрано около 40 млн. десятин лучшей земли в пользу русских переселенцев, что советское правительство обещало именем национально-освободительной революции, именем «мирового революционного пролетариата», что земельная несправедливость павшего режима будет исправлена, что казахам будет возвращена отобранная земля, что на казахские земли переселенцы допущены не будут… Теперь вы видите… что у казахов земли отбираются в пользу самовольно переселившихся русских крестьян под угрозой вооруженной силы» [26, 62].

Советский режим не только не удовлетворил земельные нужды казахов, но и в конце 20-х годов прошлого столетия приступил к осуществлению экономической политики, разрушившей основы казахской общины. Определяющим направлением этой политики явилась сталинская коллективизация, предполагавшая конфискацию байских хозяйств, перевод кочевников на оседлость, преследование казахской интеллигенции.

Курс на коллективизацию сельского хозяйства, взятый на осуществление в 1927 году, стал форсированными темпами осуществляться в Казахстане с 1929 г. Если в 1928 году в республике было коллективизировано 2 процента всех хозяйств, то уже на 1 апреля 1930 г. - 50,5\%, а к октябрю 1931 г. – около 65 процентов [31]. Как отмечают авторы «Всемирной истории», что путем пропаганды и административного давления, экономической нужды и политического насилия, крестьяне были загнаны в колхозы, при этом советское руководство не предприняло никаких мер по созданию элементарных организационных и технических предпосылок для осуществления коллективизации [4, 322-323].

В определении причин и целей коллективизации сельского хозяйства в Казахстане концепции немецких исследователей можно условно сгруппировать в два основных направления. К первому из них отнесены те методологические положения, основу которых составляют политико-идеологические мотивации коллективизации и перевода казахов на оседлость. Одним из представителей этого направления был О.Шиллер. В работе «Аграрная система Советского Союза» он писал, что не естественные или экономические причины сделали необходимой коллективизацию сельского хозяйства, а те причины, которые вытекают из политической догмы [32]. Отрицая закономерность коллективизации, немецкие авторы акцентируют особое внимание на том, что в психологии основной массы крестьянства к этому моменту не произошло никаких существенных сдвигов, которые могли бы заставить крестьянина отказаться от привычных форм ведения хозяйства в пользу колхозов, а попытки коммунистической партии и советского государства изменить мировоззрение крестьянства оказались безуспешными.

Среди сторонников первого направления бытует мнение о том, что марксизм-ленинизм по своей природе враждебен крестьянству. В качестве главного довода западногерманское «Руководство по мировому коммунизму» утверждает, что коммунисты всегда стремились превратить крестьян в пролетариев [33]. Враждебность к крестьянству содержится в высказываниях классиков марксизма-ленинизма. Так, К.А.Виттфогель обнаруживает ее в «Манифесте коммунистической партии», ибо крестьянство фигурирует там в числе реакционных классов [33, 428].

Немецкая историография не отрицала того, что союз рабочего класса и крестьянства занимает исключительно важное место в ленинской теории социалистической революции. Но она все время доказывала, что лозунг коммунистов о рабоче-крестьянском союзе обусловлен чисто конъюнктурными соображениями и преследовало единственную цель – обмануть крестьянство с целью обеспечить приход коммунистов к власти. Поэтому авторы «Руководства по мировому коммунизму» утверждают, что Ленин призывал без колебаний жертвовать интересами крестьянства во имя политических выгод [33, 425]. Эти положения работ немецких исследователей совпадают с выводами современных казахстанских авторов. Так, Ж.Абылхожин, ссылаясь на работы И.Сталина, отмечает, что большевики рассматривали крестьянство как противника пролетариата в классовой борьбе. Сталин открыто заявил, что классовая борьба в деревне ведется пролетариатом отнюдь не только против эксплуататорских элементов. «А противоречия между пролетариатом и крестьянством в целом – чем это не классовая борьба… Разве это неверно, что пролетариат и крестьянство составляют в настоящее время два основных класса нашего общества, что между этими классами существуют противоречия… вызывающие борьбу между этими классами» [34].

Еще в 50-е годы прошлого столетия Г.Кох акцентировал свое внимание на борьбе большевиков с аграрным обществом. Он писал, что большевики понимали неустойчивость своего политического положения в случае, если они не преодолеют социально аграрное общество [35].

Современные отечественные авторы также исходят из того, что «разжигая классовую борьбу с крестьянством (характерно само слово – «разжигать», оно отражает не объективные, а субъективные, т.е. не внутренние, а исходящие от кого-то действия), государство хорошо осознавало, что обычными, пусть даже массовыми репрессиями ее не выиграть. Восемьдесят процентов населения страны было невозможно упрятать в лагеря, что и побудило создать колхозный Агрогулаг. По мнению исследователя, именно коллективизация крестьянства и должна было окончательно решить исход классовой борьбы с деревней в пользу государства. Массовая крестьянская оппозиция с ее завершением переставала существовать. Отчужденный от средств производства крестьянин уже не мог быть угрозой любым волюнтаристским акциям власти, так как он вставал с рабочим в один ряд – бесправных поденщиков государства.

Более того, как отмечают современные казахстанские авторы, перестали существовать не только крестьянская оппозиция, но, и как таковое, само крестьянство, поскольку в ходе социальных опытов власть полностью изменила его социально-экономический генотип, растворив присущие ему родовые признаки в коллективной анонимности под названием «колхозы» - корпорации нового советского типа, абсолютно подвластной контролю тоталитарного режима. И в этом был еще один смысл коллективизации [35, 425].

В отличие от сторонников примата политико-идеологических факторов, Г.ф.Раух, Г.Штекль и др. допускают известную обусловленность коллективизации экономическими причинами. Они исходят из того, что коллективизация не имела самостоятельного значения, а была продиктована исключительно планом индустриализации страны и носила сугубо подчиненный характер [36]. Принимая решение о проведении индустриализации, и не имея для этого необходимых средств, коммунистической партии ничего не оставалось, кроме того, как только осуществить ее за счет крестьянства. Коллективизация рассматривается немецкими историками как орудие перекачки средств из сельского хозяйства в промышленность, как орудие экспроприации крестьянства. Вот в таком плане она признается ими закономерной и неизбежной. Поэтому немецкие авторы рассматривают коллективизацию как некий возврат к политике военного коммунизма.

В немецкой историографии имеется и третья точка зрения, согласно которой, коллективизация сельского хозяйства была обусловлена совокупностью политико-идеологических и экономических причин. В ряде работ Г.Раупаха коллективизация как инструмент первоначального социалистического накопления рассматривалась с политико-экономической точки зрения [37].

Однако, независимо от историографической принадлежности, все немецкие историки единодушны в определении характера и оценки трагических последствий коллективизации для казахского народа.

Рассматривая историю коллективизации в Казахстане, в контексте событий, происходивших в масштабах всего СССР, немецкие исследователи считают, что в стране не сформировались предпосылки для коллективизации. Г.Штекль, выражая общее мнение остфоршеров, пишет о неподготовленности и незрелости производительных сил советской деревни, а его коллеги – о волевом решении как основе коллективизации. В качестве главного аргумента незакономерности коллективизации выдвигается основной тезис о недостаточном уровне развития производительных сил в стране, который не позволял приступать к социалистической революции, социалистическим преобразованиям, тем более, в области сельского хозяйства [38].

Раскрытие проблем «социалистического преобразования» сельского хозяйства в ряде работ немецких авторов (К.Ведекин, И.Неандер, К.Тальгейм, Г.Вагенленер, Ф.Лёвенталь и др.) базируется на концепции модернизации отсталой России. В этой связи коллективизация рассматривается как следствие технической модернизации России, в результате которой крестьянство становится «жертвой программы форсированной индустриализации» [39].

Другая группа немецких авторов также считает советский путь коллективизации принесением крестьянства в жертву, но в данном случае – идее построения социализма в одной стране. В этой связи историк К.Чернетц назвал коллективизацию изменой крестьянству. По его мнению, вторая аграрная революция отняла у крестьян землю, которую дала им первая аграрная революция [40].

Центральное место в немецкой историографии истории коллективизации занимает отрицание ее объективной закономерности. Так же как индустриализация, коллективизация, как считают немецкие авторы, не являлась реализацией объективных законов исторического развития, а была насилием «сверху» над естественным ходом этого развития.

Однако, большевики рассматривали коллективизацию как составную часть практического воплощения идей Ленина о некапиталистическом пути развития казахского народа. Дальнейший ход исторических событий показал псевдонаучность и несостоятельность теории перехода к социализму, минуя капитализм. Немецкие историки рассматривали некапиталистический путь развития казахского народа как непрерывную цепь лишений и катаклизмов, выпавших на его долю, как комплекс мероприятий по идеологической обработке масс путем демократических обещаний. В отличие от советской историографии остфоршеры совершенно по-новому подошли к вопросу о переводе казахских кочевников на оседлость.

В 50-60-х годах прошлого столетия немецкими исследователями были сделаны выводы о принудительном характере и экономической нецелесообразности седентаризации скотоводов-кочевников и полукочевников.

Исследуя корни прошлого, Герберт Шленгер считает, что освобождение восточного славянства от политического господства Золотой Орды позволило им вторгнуться и подвергнуть коренным изменениям тюркско-монгольское жизненное пространство. По его мнению, этот процесс протекает под знаком культурного превосходства русского земледелия над степной культурой кочевых народов. Далее он пишет: «До первой мировой войны христианская религия, с одной стороны, и занятие русским земледелием, с другой стороны, чинили препятствия ассимиляции казахов. Советизация и индустриализация положили этому конец» [21, 251].

На протяжении многих лет в условиях царской и советской империй признавалось «некультурным» ведение казахами кочевого скотоводческого хозяйства. По этому поводу еще в 1927 году известный историк Г.Тогжанов писал, что казах в степи кочует не от того, что ему нечего делать, или же от того, что он только некультурен, а кочует потому, что ему в пустынной степи иначе нельзя вести скотоводческое хозяйство, его кочевание обусловлено наличием ряда экономических и природных условий.

Тогжанов шире многих других ученых ставит вопрос о возможных условиях его изменения, правомерно считая, что для перехода казахского кочевого скотоводческого хозяйства к высшим, более совершенным формам важно изменить не только формы землепользования, но и экономические условия ведения животноводства [41].

Созвучны с этим положением выводы современных казахстанских авторов о том, что «в тех условиях кочевое скотоводство сохраняло свою экологическую рациональность. Пастбищно-кочевое скотоводство являлось именно тем типом хозяйственно-культурной деятельности, который на том доиндустриальном развитии производительных сил единственно только и мог интегрироваться, вписаться в аридную среду, каковой представлялась территория Казахстана» [34, 479].

Однако нежелание советской власти считаться с условиями развития основного источника существования номадов-скотоводов, видение путей прогресса казахского населения в форсированном переводе скотоводческого хозяйства в земледельческое или стационарное животноводческое имели самые трагические последствия.

Научная и практическая значимость исследования проблем кочевниковедения способствовала проведению в 1981 году международного симпозиума при музее этнографии в Лейпциге. В нем принимали участие ученые из восьми стран, в том числе из СССР. Доклады по их тематике были условно разделены на две группы: исторические и современные. Собственно процесс перехода к оседанию нашел освещение лишь в двух докладах (из двадцати шести, представленных на симпозиум), посвященных тувинцам МНР и казахам. Доклад Хельги Нойберт, этнографа из лейпцигского университета им. К.Маркса, «Кочевое скотоводство и каракулеводство в Казахстане» отразил лишь прогрессивные результаты оседания [42]. Вне поля зрения автора остались трагические последствия насильственного перевода кочевников на оседлость. В условиях того времени западногерманские ученые в отличие от своих коллег из ГДР рассматривали процесс седентаризации как результат адаптации и ответ на создавшиеся условия [43].

Факты вопиющих перегибов в переводе казахского населения на оседлый образ жизни нашли должное отражение в западногерманской историографии. Исключение составляет лишь работа Э.Гизе. В отличие от своих коллег, он исходит из преувеличения положительных последствий перехода казахов к оседлости. В исключительно позитивном плане автор раскрывает шесть основных пунктов последствий политики оседания [44].

Следуя исторической правде, необходимо признать, что политика перевода к оседлости кочевых и полукочевых хозяйств – противоречивый исторический процесс, не всегда имевший однозначно прогрессивные последствия в истории казахов. В исследовании Э.Гизе заметно прослеживается влияние работ советских историков, на которые опирается автор в своем труде. Возможно, этим объясняется противоречивость в некоторых суждениях и выводах автора.

Идеологизация общественной и научной жизни в условиях советской действительности наложила свой отпечаток на изучение истории перехода казахов к оседлости и земледелию, обусловив однобокий подход к ее различным проблемам. В работах отечественных историков эти проблемы рассматривались исключительно с позитивных позиций. В отличие от них немецкие историки освещали проблему в тесной связи с коллективизацией, конфискацией байского и кулацкого хозяйств, а также общественно-политической обстановкой в Казахстане в 1920-1930-ые годы. Следует согласиться с выводами немецких авторов о том, что, без учета многих специфичных факторов, кампания по оседанию тесно переплеталась с коллективизацией. Об этом свидетельствовало постановление пленума Казкрайкома ВКП(б) в декабре 1929 года, в котором план практических работ в области формирования оседания и хозяйственного укрепления оседающего населения был составлен с таким расчетом, чтобы оседание производилось на основе стопроцентной коллективизации всех оседающих хозяйств [31, 196].

Давление административно-командной системы испытал на себе казахский аул в связи с политикой ликвидации «байства», которая нанесла колоссальный ущерб сельскому хозяйству.

Конфискация «байских и кулацких хозяйств», по мнению западных историков, представляла попытку антигуманистического поворота в большевистской революции. В водоворот политических событий были втянуты как зажиточные (но при том трудовые), так и середняцкие хозяйства. Чрезвычайный характер компании по конфискации байских и кулацких хозяйств нашел свое отражение в лекции Э. Шинке «Советская аграрная политика» [45].

В зарубежной историографии в целом, в том числе и немецкой, конфискация байских хозяйств рассматривалась как одна из важных политико-стратегических задач, которую необходимо было претворить в жизнь. Она преследовала цель разрушить традиционные социальные и экономические устои казахского общества.

Выступая на 5-ой партконференции Казкрайкома, С.Садуакасов говорил об абсурдности приравнивания казахских баев к русскому кулачеству при проведении конфискации, ссылаясь на то, что вековые родовые традиции у казахов бедные сородичи баев содержали свою семью, помогая им в пастьбе и уходе за скотом. Поэтому следовало бы сперва трудоустроить этих бедняков.

Выступал С.Садуакасов и против поспешности и насильственных методов в организации колхозов, одностороннего развития края в качестве только источника сырья, которое должно перерабатываться на месте.

Видные представители казахской интеллигенции выступали против необдуманного, механического применения марксистского положения о классах и классовой борьбе к условиям казахского общества. А.Байтурсынов пытался убедить, напомнив аксиому о том, что классовое сознание возникает тогда, когда наемный труд превращается в типичные условия жизни, что казахам нужно ныне не классовое, а национальное сознание, национальное единство. Байтурсынов пророчески предостерегал, что разделение на классы может привести казахский народ к гибели. Даже сам Маркс, писал ученый, не согласился бы с грубым механическим перенесением теории классовой борьбы, разработанной на основе изучения опыта исторического развития другой среды, другого общества, на кочевую жизнь казахов, переживавших начальный этап процесса формирования в нацию. Как отмечают отечественные ученые, казахский народ волновали в те годы, как и в XIX, и в начале XX в., не классовые противоречия, а проблема национальной и территориальной целостности национального самоопределения и государственности [10, 147]. В подтверждение сказанному приводится работа С.П. Швецова «К работам экономического отряда казахской экспедиции. Бюджетное исследование», опубликованной в 1927 г. В этой работе он еще раз обратил внимание на то, что казахское общество основано на общинных, патриархальных связях, что в нем баи не выступают в роли угнетателя, а занимают особое цементирующее положение в социальной структуре общества. За это московского ученого Ф. Голощекин, возглавлявший в то время казахстанскую партийную организацию, прозвал «идеологом казахских баев». Представителям же казахской интеллигенции был навешен ярлык «уклонистов», «националистов», «пантюркистов» и «панисламистов» [10, 147].

Немецкие авторы отрицают массовый характер коллективизации, усматривая в ней отказ от принципов, провозглашенных Октябрьской революцией. Они считают, что коллективизация обосновывалась исключительно на насилии. По мнению В.Гофмана, в советской истории, в особенности при коллективизации, внеэкономическое принуждение нашло свое наиболее полное воплощение. В качестве доказательств насильственного характера коллективизации приводятся такие явления, как приливы и отливы в колхозах, убой скота и др. [11, 42]. С позиции сегодняшнего дня можно с уверенностью согласится с основными положениями работ немецких исследователей, которые были изданы в 50-60-ые годы прошлого столетия. Так называемые «приливы в колхозах», к сожалению, не были связаны с крестьянской инициативой, сказывались методы откровенного давления. Нарушения принципа добровольности и элементарной законности вообще с самого начала приняли повсеместный характер. Как отмечает Г.Раух, эксцессы и антиколхозные выступления являются проявлением истинного отношения советского крестьянства к колхозному строю [46]. Силовая политика государства вызвала широкое сопротивление крестьянства. Вооруженные выступления крестьянства прошли в Семипалатинском, Костанайском, Сырдарьинском, Актюбинском округах и во многих других регионах. В Казахстане в 1929-1931 гг. имели место более 400 восстаний, в которых участвовали более 80 тыс. человек. Волнения обрели настолько широкий размах, что Алма-Ата обратилась лично к Сталину с просьбой о разрешении использовать для борьбы с повстанцами регулярные части Красной Армии, поскольку войск ОГПУ для этого уже не хватало. Все мятежные очаги подавлялись самым жестоким образом не только подключением регулярных войсковых частей, но и часто применением артиллерии и даже авиации, при этом гибли дети, женщины и старики. За участие в движении только органами ОГПУ было осуждено 5551 человек, из них 883 расстреляны. Жертв внесудебных расправ было еще больше [34, 494].

Глубоко антигуманная идеология сталинизма многое объясняет в той страшной трагедии, которая выпала на долю казахского аула. Разрушение традиционной структуры обернулась катастрофой для животноводческой отрасли. В 1928 г. в Казахстане насчитывалось 6509 тыс. голов крупного рогатого скота, а в 1932 г. – всего 965 тыс. Даже накануне войны, в 1941 г. доколхозный уровень не был восстановлен (3 335 тыс. голов). Еще больше поражают цифры по мелкому рогатому скоту: из 18 566 тыс. овец в 1932 г. осталось только 1 386 тыс. (перед войной численность едва приблизилась к 8 млн. голов). Из поголовья лошадей, составляющего в 1928 г. 3 516 тыс. ед., в 1941 г. осталось 885 тыс. голов. Практически перестала существовать такая традиционная для края отрасль, как верблюдоводство: к 1935 г. осталось всего 63 тыс. верблюдов, тогда как в 1928 г. их насчитывалось 1 042 тыс. голов [34, 494].

Коренная ломка многовекового уклада жизни, насильственная коллективизация привела к драматическому событию в истории Казахстана – голоду 1931-1933 гг.

В то время, когда проблема голода и его последствий в советской историографии оставалась запретной темой, в исследованиях немецких историков разных поколений, она нашла определенное освещение. Следует признать, что немецкая историография в отличие от англоязычной не располагает работами, посвященными специальному изучению этой проблемы. Имеется в виду вызвавшая огромный отклик в советологическом мире работы научного сотрудника Гуверовского университета (США) Р. Конквеста «Большой террор», «Жатва скорби»: советская коллективизация и террор голодом» [47]. Вместе с тем, как было уже сказано, остфоршерами разных поколений предпринималась попытка представить анализ о причинах и последствиях голода. Острые дискуссии по этой проблематике обусловлены еще и тем, что она тесно связана со многими аспектами национальной политики Советской власти.

Герберт Шленгер в пятидесятых годах прошлого столетия указывал на ликвидацию в ходе коллективизации кочевого образа жизни, лишение пастбищных угодий и огромного количества скота, приведших к обнищанию широких слоев населения и голоду, откочевке значительной части казахов за пределы своей Родины. Настоящей катастрофой населения он называет ситуацию в северных областях Казахстана, где 22\% населения в Кустанайской и 32\% в Павлодарской областях, включая и представителей немецкой национальности, было потеряно в годы коллективизации [21, 256].

На протяжении многих лет демографические катаклизмы в годы коллективизации оставались объектом пристального внимания западной советологии. К сожалению, в условиях советской действительности отечественные ученые игнорировали данные западных исследований по вопросу о людских потерях, усматривая в них единственное желание опорочить социалистический строй.

Запрет административно-командной системы на малейшее упоминание о голоде и его последствиях негативным образом повлиял на исследования истории коллективизации в Казахстане. Ряд важных аспектов этой проблемы изучен отечественными историками в недостаточной степени, либо рассматривался в условиях идеологической конъюнктуры, которая препятствовала воссозданию правдивой и полной картины коллективизации.

Сверхидеологизированное отношение к советологии, нанесло в прошлом огромный ущерб в исследовании узловых проблем отечественной истории. Безусловно, что в огромном массиве немецкой литературы по истории коллективизации в целом по СССР и в Казахстане, в частности, не все исследования свободны от пропагандистских наставлений, но в данном случае их доля незначительна. Подавляющее большинство немецких авторов подвергло острому критическому анализу методы тоталитарного режима по проведению в кратчайшие сроки коллективизации сельского хозяйства, игнорировавшие национальные, экономические и социальные особенности Казахстана, которые, в конечном счете, привели к беспрецедентным потерям в истории казахского народа. Уязвимость отдельных выводов немецких исследователей объясняется нехваткой разнородных источников. К их числу относятся архивные материалы и материалы Всесоюзной переписи населения 1937 г. Западные историки, в том числе и немецкие, свои подсчеты потерь казахов строили на сопоставлении имеющихся данных переписей, в результате численность погибших казахов, как правило, равнялась 1 млн. человек. В русле таких подходов следует рассматривать «Всемирную историю», авторы которой отмечали, что насильственный характер коллективизации привел в 1932-1933гг. к ужасной катастрофе – голоду, стоившему жизни миллионам людей [4, 329].

Современные немецкие авторы Герхард Симон и Катрин Беннер ограничились лишь констатацией факта об огромных масштабах бедствия. По мнению Г. Симона, необратимые потери в численности народа означают для казахов национальную катастрофу.

Анализ исследований как немецких, так и англоязычных авторов позволил Катрин Беннер сделать вывод о том, что социалистическое строительство в крае и процесс оседания не был безболезненным для казахов и осуществлялся гораздо тяжелее, нежели чем для других тюркских народов. Трагическим следствием коллективизации было резкое уменьшение численности казахов, являющихся одним из самых крупных тюркских народов [25, 56].

Вопрос о численности жертв голода 1932-1933 гг. в Казахстане (наряду с Украиной он являл собой крупнейшую зону бедствия) остается пока еще открытым. Существенную коррекцию, по-видимому, дадут вводимые в научный оборот материалы из архивохранилищ КГБ и МВД, центральных партийных органов, из дел с литерой «С» («секретно»), хранящихся в фондах республиканского и областных архивов. Кардинально новые моменты внесут материалы Всесоюзной переписи населения 1937 г., известной как «репрессивная перепись». Проведенная буквально за один день (с 5 на 6 января), она отразила картину величайшей демографической катастрофы, вызванной политикой сталинизма. Понятно, что вскоре ее разработчики и исполнители были арестованы, а многие уничтожены (система боялась оставлять свидетелей). Сами же материалы переписи долгие годы считались уничтоженными. И вот недавно они обнаружены в фондах Центрального Государственного архива народного хозяйства (ЦГАНХ России) [34, 495].

Безусловно, интенсификация исследований в этом направлении выведет на адекватное прочтение исторического действия. Тем не менее, уже сегодня историки-демографы выдвигают версию, что в рассматриваемые годы в Казахстане погибли от 1 млн. до 1 млн. 750 тыс. человек, т.е. в пределах 30-42\% всей численности этноса [34, 496].

Трагедия казахов в 30-х годах остается одной из сложных и важных научных проблем. Появление уникальной возможности комплексно и объективно с новых концептуальных позиций исследовать узловые проблемы истории коллективизации в Казахстане коренным образом меняют ситуацию в отечественной историографии. На основе выявления новых архивных источников современными казахстанскими авторами нарисована полная и детализированная картина голода 30-х годов. О масштабах бедствия в Павлодарском округе писали в ЦИК СССР находившиеся там политссыльные В.А.Иогансен, Ю.Н.Подбельский, О.В.Селихова, П.А.Семенин-Ткаченко, А.Ф.Флегонтов: «Бедствие развивается. Из районов голод гонит в Павлодар все новых и новых голодающих. Обессиленные люди тянутся по всем дорогам и гибнут в пути. По рассказам голодающих, собирающих по домам «кусочки», одни аулы и поселки совершенно уже опустели, в других вместо сотен дворов остались единицы, или в лучшем случае десятки» [24, 242].

Обследование двух пунктов оседания казахских хозяйств в Карагандинской области дало следующие результаты: «… Большинство населения истощено, питается отбросами, как-то: голыми костьми, из которых путем варки приготовляет суп самого плохого качества, не имеющий никакой ценности в отношении питательности. Кроме того, в пищу употребляются старые, высохшие, а подчас выделанные кожи. В районном центре комиссия установила факт, что имеется одна семья, питающаяся собачьим мясом. Около дома семьи обнаружена масса собачьих костей, черепов и несколько собачьих лап, плавающих в котле» [24, 245].

Политическая элита, проявляя в условиях тоталитарной системы огромное гражданское мужество, не побоялось раскрыть правду о разразившейся трагедии. Внимательное знакомство с письмами Т.Рыскулова, У.Исаева Сталину еще раз убеждает нас в сильном расхождении коммунистической теории и реальности. Поскольку животноводство являлось основным занятием и почти единственным источником доходов большинства казахского населения, У.Исаев выражает обеспокоенность по поводу состояния этой отрасли хозяйства. Ссылаясь на данные учета 1929 г. он указал на наличие 40 млн. голов скота, которого к августу 1932 г. осталось 6 млн. голов. Далее У.Исаев отмечал, что во многих казахских районах, по сравнению с 1929 годом, не осталось и половины населения, что повсюду свирепствует голод, скопление, грязь, ставшие почвой для распространения всевозможных эпидемий [24, 248].

На случаи, когда люди питались трупами животных, кошек и собак указали в 1960-ые годы немецкие авторы «Всемирной истории». Драматическая картина голода была представлена в немецкой историографии 1950-1960-х годов работами Г.Шленгера, Х.Финдейзена.

Несмотря на то, что исследования были проделаны учеными разных государств, отдаленных друг от друга и в разные периоды времени, все же наблюдается единство взглядов современных казахстанских и немецких авторов относительно целей и трагических последствий коллективизации.

Не задаваясь целью глубоко изучить содержание российкой историографии по вопросу коллективизации, наряду с исследованиями казахстанских и немецких ученых, представим работы российских историков. Так, в общем исследовании А.К.Киселева и Э.М.Щагина дается следующая оценка коллективизации: «В последнее время в отечественной литературе преобладающими стали негативные оценки коллективизации. Бесспорно, в истории отечественной деревни это едва ли не самая трагическая страница. Но признание не дает оснований отрицать или замалчивать другое: коллективизация обеспечила форсированную перекачку средств из сельского хозяйства в промышленность, высвобождение для индустрализации страны 15-20 млн. человек; она позволила во второй половине 30-х годов постепенно стабилизировать положение в аграрном секторе отечественной экономики, повысить производительность труда в сельском хозяйстве. Если в канун «революции сверху» в стране производилось ежегодно 72-73 млн. зерна, более 5 млн. тонн мяса, свыше 30 тонн молока, то в конце 30-х - начале 40-х годов наше сельское хозяйство давало 75-80 тонн зерна, 4-5 млн. тонн мяса и 70 млн. тонн молока. Но если к концу нэпа эту продукцию производили 50-55 млн. крестьян, то в предвоенные годы – 30-35 млн. колхозников и рабочих совхозов, то есть на треть работников меньше» [48].

Трагическим следствием коллективизации в Казахстане явились глубокий экономический кризис, обнищание широких слоев населения, голод 1931-1933 годов, необратимые потери в численности народа, откочевка значительной части казахов за пределы своей исторической Родины.

Подобный вывод вытекает из объективного анализа последствий коллективизации в Казахстане, осуществленного как немецкими, так и отечественными исследователями, и не зависит от той или иной позиции автора. Несмотря на фрагментарность отдельных архивных материалов, они свидетельствуют, что значительная часть казахстанского скота (примерно 15 млн. голов) была отправлена в Россию, Среднюю Азию и другие регионы по линии различных мясозаготовительных контор, таких как: «Союзмясопродукт», «Животноводсовхоз», «Скотовод», «Овцевод», «Потребкооперация», «Ленинградмясопродукт» и т.д. В тяжелейший период массового голода (зимой 1932 г.) только за первый квартал из 14 мясокомбинатов Казахстана (Актюбинского, Алматинского, Аяузского, Аулие-Атинского, Уральского, Казалинского, Кзыл-Ординского, Чимкентского, Петропавловского, Кустанайского, Семипалатинского, Талды-Курганского, Павлодарского, Чуйского) в промышленные центры было вывезено 14044 тонны мяса, что составляло 44,5\% плана; из них: в Москву – 10 011 тонн, Ленинград – 1 354 тонны, дальневосточный край – 225 тонн, Иваново – 726 тонн, Уральскую область – 1 082 тонны, Нижний Новгород – 433 тонны, в другие города – 152 тонны. Во втором квартале 1932 г., когда у казахов не стало скота, было отгружено, тем не менее, 346,3 тонны. Имелась масса случаев обложения середняка-скотовода, почти не занимавшегося земледелием, заданием по хлебозаготовкам в 40-50 пудов. Чтобы приобрести такое количество зерна на рынке, казах вынужден был продавать домашние вещи и скот: верблюда обменивали на 2 пуда пшеницы, барана - на 8 фунтов зерна. А в это время Советская власть вывозила зерно за границу: в 1929 г. – 2,6 млн. центнеров, 1930 - 48,4; 1931 - 51,8 и когда голод стал повальным - еще 18 млн. [10, 168].

Все эти факты вновь обращают внимание на самый сложный аспект дискуссии о причинах и факторах, обусловивших голод 30-х годов. Правомерной стала постановка вопроса о возможном избежании широкомасштабной беды.

Для официальной советской историографии было характерным рассматривать это явление, как закономерное, фатальное.

Все, в конечном итоге, объяснялось сущностью сталинской модели организации общества.

Отсюда следует вывод о неизбежности этого процесса, в котором казахи выступают в качестве заложников социально-экономической ситуации, создавшейся в начале 30-х годов.

Бытовавшее долгие годы в исторической науке положение о голоде, как общей беде, а не национальной, на сегодняшний день не выдерживает научной критики. Такой подход, возможно, является верным в анализе событий прошлого и настоящего в жизни народов бывшего СССР. Мы не отрицаем, что чрезвычайные меры периода коллективизации имели тяжелые последствия. Вместе с тем следует согласиться с выводами остфоршеров о голоде 30-х годов как трагедии казахов, являющиеся результатом не способов производства, а исключительно целенаправленного акта государственного этноцида под прикрытием благовидных лозунгов социалистического устройства общества и «приобщения к цивилизации отсталых кочевников» [21].

Несмотря на то, что казахский этнос восстановил прежнюю численность только через сорок лет (в 1969 г.), последствия голода 30-х годов в демографическом плане будут сказываться еще долго – в течение 150-170 лет, как бы повторяя волнообразно прошлую трагическую историю [49]. Последствия коллективизации сказались как на судьбе казахского народа, так и на перспективах развития всей экономики Казахстана.